Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

На этом симпозиуме в основном говорили о переводчике, а не о самих рассказах. В стенограмме того симпозиума ничего серьезного о рассказах Бабеля я не прочел. Но была одна вещь, которую я искал там и не нашел почему-то. Первые рассказы Бабеля, как я понял, увидели свет сорок лет назад, если не больше. Некоторые из них даже в свое время были переведены на иврит (в сборнике „Берешит“), что же касается всех остальных рассказов, то можно поручиться за сотрудников „Сифрият поалим“ и за Шленского в первую очередь, для которых русская литература с давних пор что дом родной, что они не упустили из виду эти рассказы на русском языке, ни прежде, ни теперь. И если верить словам выступавших на том симпозиуме, они знали — и тоже давно, — что Бабель был не только большим русским писателем, но и еврейским писателем до мозга костей. Один из ораторов даже назвал его „ивритским писателем“, сделанным из того же материала, что Бялик, Хазаз и сам Шленский».

Важно подчеркнуть, что для израильского читателя эти слова чрезвычайно важны: Бабель уже не является исключительно русским писателем, который в произведениях, написанных по-русски, делится своим еврейством с русским читателем. Он вливается в ряды израильских писателей, деля место на израильском литературном Олимпе с другими достойными литераторами.

«Однако рассказы того великого писателя появились в издательстве „Сифрият поалим“ только в 1963 году. Не выглядит ли такая задержка странной, особенно если учесть, что за годы своего существования это издательство столько сил положило на перевод на иврит русской советской литературы? Не следует ли как-то объяснить причину этой задержки? Сам Шленский, вложивший столько труда и редкого благословенного таланта в перевод многотомного „Тихого Дона“ и „Поднятой целины“ и других им подобных, наводящих тоску больших и малых „эпосов“ социалистического реализма, — его-то не заподозрить в том, что он не был знаком с творчеством Бабеля и не знал, что Бабель гораздо выше всех тех Симоновых и даже Шолоховых, а также гораздо более революционный, чем они, да еще гораздо ближе его сердцу и нашим сердцам из-за своего еврейства. Почему он не попытался, пусть даже намеком, объяснить тот факт, что годами откладывал перевод рассказов Бабеля, тогда как сейчас мы видим, сколько любви, таланта и единодушия с переводимым автором вложил он в свою работу?

Все знают, почему перевод Бабеля на иврит появился с таким опозданием. Все знают, почему Бабель не удостоился апробации (букв. „ѓекшера“) издательства „Сифрият поалим“. Более того, знают, что многие сотрудники издательства и люди их круга были неспособны, в прямом смысле этого слова, не только выпустить его книгу, но и получать удовольствие от чтения его произведений прежде, чем он не был официально „реабилитирован“ в Советской России, и прежде, чем они начали понемногу трезветь от опьянения вестями о светлом будущем, приходившими к нам оттуда».

Последние слова — прямая атака на тех, кто использует литературу для достижения своих политических целей; когда СССР, в котором многие по-прежнему видели спасителя их политической вселенной и самую идеальную политическую систему в мире, реабилитирует Бабеля, тогда и они перестанут перекрывать ему кислород, позволят переводить, печатать и изучать его труды. Но до тех пор пока молчит советская пропагандистская машина, будут молчать и те израильтяне, что искали союза с советской идеологией, идентификации с системой, подавлявшей творческие силы Бабеля.

«Я не могу удержаться и не рассказать об одном забавном эпизоде, участником которого я был. Это произошло еще до откровений Хрущева на XX съезде. Меня пригласили прочесть лекцию в „Клубе прогрессивной культуры“ на тему „Кризис гуманизма в современной литературе“. Дело было в 1952 или 1953 году, и приглашавшие, безусловно, имели в виду „кризис гуманизма“ в литературе Запада. Но я — уж не знаю, по глупости ли или из желания насолить — говорил о кризисе гуманизма именно в литературе Восточного блока, в советской литературе. Я не стану рассказывать, какая буря разразилась среди присутствующих, об оскорбительных выкриках в мой адрес — я не преувеличиваю, кричали, что „за такие слова его повесить надо“, что я… „титовец“, как обличил меня один из сотрудников „Сифрият поалим“, после того как долго мычал, подыскивая нужное слово, и нашел самое позорное, что мог придумать. (Тут я должен заметить, что Шленский, ведущий вечера, старался „защитить“ меня и просил собравшихся позволить мне говорить — во имя „свободы слова“, разумеется.) Но во всей той истории больше всего поразил меня вопрос одного из слушателей, который говорил с искренней болью и страхом: „Как вы можете говорить такое о книге (романе Галины Николаевой „Жатва“), удостоившейся Сталинской премии?“»

Роман Г. Николаевой (1911–1963) «Жатва» (1950) о послевоенном восстановлении колхозного хозяйства в северном селе получил Сталинскую премию в 1951 году. В 1957-м Николаева опубликовала роман «Битва в пути», где показала пагубное воздействие «культа личности» на людей и общество. Заметим также, что прозвище «титовец» образовано от имени Иосипа Броз Тито (1892–1980), главы правительства Югославии, чей курс расходился с курсом Сталина, так что в 1949 году отношения между Югославией и СССР были разорваны.

«Я не собираюсь бросать камень в людей, которые в то время действовали и говорили из искренних побуждений и, как кажется, верили в то, что делали и говорили. Но сегодня, когда флюгер повернулся в другую сторону и даже там „распустили ремень“ (если в самом деле его распустили), разве элементарная порядочность добрых людей в Израиле не требует рассказать их читателям об этих переменах и, набравшись смелости, объяснить, почему то, что было „трефным“ вчера, сегодня сделалось „кошерным“?

Я, понятное дело, не собираюсь сводить счеты с раскаявшимися, тем более не мечтаю увидеть, как они публично признаются в грехах. Однако я убежден, что объяснение, почему издательство „Сифрият поалим“ так поздно занялось переводом Бабеля на иврит, необходимо из соображений общественной гигиены, чтобы дышать чистым воздухом, а также для того чтобы поставить преграду и перекрыть путь дующему оттуда ветру, чтобы не им, не оттуда, определялись впредь вкусы и запросы израильских читателей.

А что подобная опасность грозит нам и сегодня, доказывает история с Евтушенко.

Об Ицхаке Бабеле у нас вспомнили через двадцать лет после его смерти в заключении в России. Юный Евтушенко удостоился несколько иного приема. Многие его стихи уже переведены на иврит и вышли отдельной книгой. Ладно, можно понять, почему всех так взволновало появление его „Бабьего Яра“: мы не слишком избалованы изъявлениями приязни со стороны неевреев, тем более со стороны писателей из мира светлого будущего. <���…> Не столь понятно мне восхищение Евтушенко как поэтом. Я прочел его стихи (правда, только в переводах на иврит) и признаюсь, не сумел понять причину произведенного ими впечатления. Большим поэтом его точно не назовешь. В лучшем случае слабый отголосок Маяковского, чей голос в Советской России не мог пробиться сквозь заслон в течение последних тридцати лет, а теперь ему позволили — звучи. И его „Автобиография“ меня не вдохновила, хотя и ее поспешили у нас опубликовать. Если бы я не опасался оказаться среди недостойных, чьи нападки на „Автобиографию“ продиктованы совсем другими, чем у меня, соображениями, я бы сказал, что она свидетельствует не об истинной смелости, но о дерзости малокультурного, поверхностного поэта, чья голова закружилась от восторженного приема, оказанного ему на Западе, и потому он позволяет своему перу писать все, что в голову придет, без глубокого размышления и без большого самоуважения. Более того, мне кажется, что он позволил себе написать то, что написал, только потому, что считал, что ему ничего плохого за это не сделают.