Наталья Громова - Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

Но постановление положило конец иллюзиям. Его тринадцать директивных пунктов сводились не только к искоренению "отдельных недостатков" в литературе (на примере творчества Ахматовой и Зощенко) – это был внятный сигнал интеллигенции, что страна возвращается к борьбе с внутренними врагами. Что отныне послевоенные надежды на потепление идеологического климата напрасны.

В постановлении, в частности, говорилось: "…Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, "искусстве для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе".

От всех писательских организаций требовались выступления с поддержкой постановления и разоблачением Ахматовой и Зощенко.

"Очень много совещаний, – записывает в дневнике Всеволод Вишневский от 18 сентября 1946 года. – Вчера общемосковское собрание писателей. Слух о том, что гр. Ахматова застрелилась" [110] РГАЛИ. Ф. 2587. Оп. З. Ед. хр. 21. .

В эти дни Ахматова перестала выходить из дома, оттого и возникли слухи, что она покончила с собой. После постановления ее исключили из Союза писателей, лишили продуктовых карточек. Раневская, бросившаяся ей на помощь, вспоминала: "…я помчалась в Ленинград. Открыла дверь А.А. Я испугалась ее бледности, синих губ. Молчали мы обе. Хотела ее напоить чаем, отказалась. В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное, хотела ее кормить. Она лежала, ее знобило. Есть отказалась… Потом стала ее выводить на улицу, и только через много дней она сказала: "Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?"" [111] Цит. по: Черных В. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. 1889–1966. М., 2008. С. 421. .

Для Ольги Берггольц участие в собраниях, где "разоблачают" Ахматову, было невозможно. Наоборот, она делает все, чтобы помочь ей. В их общем с Макогоненко доме собирается сложившийся в эти годы круг друзей, в том числе Евгений Шварц и Юрий Герман. Сюда часто приходит и Ахматова. "Мы сидели за столом маленькой комнаты, – вспоминал Макогоненко, – в которой весело потрескивал камин и тепло горели свечи. Анна Андреевна всегда устраивалась поближе к камину и зябко куталась в теплую шаль.

Трое из присутствовавших – Анна Андреевна, Ольга Федоровна и Юрий Павлович – были, по словам Евгения Шварца, "достойно" отмечены критикой. За столом царило веселое оживление. О "событии", как о покойнике, не говорили. Евгений Львович иногда подшучивал надо мной:

– А тебя почему не похвалили? Об Ахматовой писал, стихи ее публиковал, доклад о ее творчестве делал, что говорил, помнишь?

Анна Андреевна улыбнулась и, поддерживая шутку, сказала:

– Да, уж совсем не ругал…

– Вот-вот, – продолжал Шварц, – а сидишь бедненький, критикой не замеченный…

С иронией Евгений Львович говорил, что критика его никогда не замалчивала. И действительно, его уже в 1944 году начали ругать за пьесу "Дракон". Юрий Павлович отвергал его претензии, ссылаясь на "давность" истории с "Драконом", Шварц, улыбаясь, бодро отвечал:

– Ничего, Юрочка, еще все впереди! То ли узрим, как говаривал Федор Михайлович, то ли узрим!.." [112] Макогоненко Г. Воспоминания об Анне Ахматовой. URL: http://ahmatova.niv.ru/ahmatova/vospominaniya/makogonenko-iz-tretej-epohi-vospominanij.htm .

В то же время для Ольги уход в так называемую внутреннюю эмиграцию был неприемлем. Она не желала отъединяться от страны, не желала верить в несправедливый, репрессивный характер действий власти. В 1947 году Ольга жестко пишет о "мании преследования" у Ахматовой: "…она… и всё говорила и говорила, как за ней следят, как дежурит теперь около ее дома какой-то офицер, как Большой дом только и думает, что о ней. Слушать все это было страшно, опровергать – бессмысленно, потому что она, как истый сумасшедший, уже твердо верит в свой бред, а действительность, не скупясь, подбрасывает ей все новый материал. Действительно, какой-то сержантик болтается около ее дома, явно по бабской линии, или служащий Арктического… – "Вот он", – сказала она таким голосом, когда мы, провожая ее, подошли к ее дому, что у меня все оледенело внутри, и я сама – маньячка – подумала, что она права, вопреки всякой логике…"

А за Ахматовой и в самом деле шла непрерывная слежка. Бывший высокопоставленный сотрудник КГБ Олег Калугин приводит в своей книге одно из донесений агента: "Объект, Ахматова, перенесла Постановление тяжело. Она долго болела: невроз, сердце, аритмия, фурункулез. Но внешне держалась бодро. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал. "Прибавилось только славы, – заметила она. – Славы мученика. Всеобщее сочувствие. Жалость. Симпатии. Читают даже те, кто имени моего не слышал раньше. Люди отворачиваются скорее даже от благосостояния своего ближнего, чем от беды. К забвению и снижению интереса общества к человеку ведут не боль его, не унижения и не страдания, а, наоборот, его материальное процветание", – считает Ахматова. "Мне надо было подарить дачу, собственную машину, сделать паек, но тайно запретить редакции меня печатать, и я ручаюсь, что правительство уже через год имело бы желаемые результаты. Все бы говорили: "Вот видите: зажралась, задрала нос. Куда ей теперь писать? Какой она поэт? Просто обласканная бабенка. Тогда бы и стихи мои перестали читать, и окатили бы меня до смерти и после нее – презрением и забвением"…

Узнав, что Зощенко после постановления пытался отравиться, – продолжает Калугин, – Ахматова сказала: "Бедные, они же ничего не знают, или забыли, ведь все это уже было, начиная с 1924 года. Для Зощенко это удар, а для меня – только повторение когда-то выслушанных проклятий и нравоучений"" [113] Калугин О. Дело КГБ на Анну Ахматову // Госбезопасность и литература. На опыте России и Германии. (СССР и ГДР). М., 1994. С. 77. .

И хотя Ольга видела и понимала, как не оправдывает ее надежд послевоенная советская жизнь, но в спорах, которые у нее постоянно вспыхивали с Юрием Германом, она оставалась такой же непреклонной, как прежде: "…я иду путем абсолютно иным, чем он, – пишет она в дневнике 24 августа 1947 года, – т. е. путем, на котором я откинула всяческие помыслы о карьере и богатстве, путем честной работы, писания только того, что я думаю и во что верю, а у него путь – совершенно противоположный, и он не может простить мне этого… Он понимает, что его путь отвратителен, и все время пытается оправдать его тем, что якобы "если ни о чем всерьез писать нельзя, надо писать так, как Симонов и Вирта". Эта декларация "погасим фонарики" – мне претит. Лучше уж на каторгу". А Герман, жалея Ольгу за перенесенные страдания, не мог понять, как же может она продолжать верить этой власти.