Наталья Громова - Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

Однако несчастье Ахматовой стало частью жизни Ольги Берггольц. Она принимала Ахматову такой, какая есть, это было ее личным шагом за пределы советской системы.

"…Стоял ленинградский холодный, нудно-дождливый октябрь. Раздался звонок, – вспоминал Макогоненко. – Я встретил Анну Андреевну – она была без зонта. Я торопливо снял с нее намокшее пальто. Пока расправлял его на вешалке, Анна Андреевна подошла к стоявшему в прихожей зеркалу. Я вздрогнул, услышав необычный, чавкающий звук ее шагов. Я поискал глазами источник странного звука и тут увидел на полу большие грязные лужи. Было ясно, что туфли Анны Андреевны безнадежно промокли. Я усадил ее на стул и принялся снимать набухшие водой летние, не приспособленные к октябрьским лужам башмаки. Позвал Ольгу Федоровну. Мгновенно оценив обстановку, она приказала:

– Принеси из ванной полотенце, из шкафа мои шерстяные чулки и уходи.

В дверях стоял Герман. На лице его судорожно бегали желваки. Я увел его в столовую.

Не видевший того, что было в прихожей, Шварц обо всем догадался, проследив взглядом за мной, бежавшим с шерстяными чулками в руках.

Минут через десять в столовую вошли Анна Андреевна и Ольга Федоровна. Анна Андреевна спокойно поздоровалась. Глаза присутствующих невольно устремились на ее ноги. Анна Андреевна стояла в теплых чулках – туфли Ольги Федоровны не подошли. Подвинув стул к камину, она села, сказав:

– Я погреюсь.

Странное впечатление производила ее фигура. У камина сидела уже немолодая, седая, бедно одетая женщина, без туфель, придвинув к огню озябшие на уличной стуже ноги. И в то же время во всей ее осанке, в гордо откинутой голове, в строгих чертах ее лица – все в ней было величественно и просто. Я уже знал, что при определении ее осанки часто употребляется эпитет – королевская, царственная. Этот эпитет, пожалуй, наиболее подходил и сейчас к озябшей женщине, сидевшей у камина. Бедность только подчеркивала ее достойную величавость" [114] Макогоненко Г. Воспоминания об Анне Ахматовой. .

Ольга совершенно осознанно расплачивалась за свою любовь к Ахматовой. В "больничной" автобиографии 1952 года она записала: "Потом, так как я не "разоблачила" Ахматову, меня отовсюду повыгоняли – из правления, из редсовета издательства… мою книгу "Избранное"… ленинградский союз с восторгом вычеркнул из списка. И открылись раны 37–39 гг." [115] Берггольц О. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3. М., 1990. С. 494. .

Спустя годы Лидия Корнеевна Чуковская, знавшая Ольгу еще по довоенным временам, писала Алексею Ивановичу Пантелееву об отношении Ахматовой к Берггольц:

"Есть такая излюбленная литературная формула: "путь его (или ее) был изломан и противоречив". Путь О.Ф. был сложен и противоречив; А.А. это понимала и относилась к ней – к ее пути – весьма противоречиво. Она считала ее: 1) очень талантливой, 2) кое-какие стихи любила, 3) терпеть не могла поэму о шофере, 4) о поэме "Верность" говорила так: "Я не могла бы прочитать ее, даже если бы мне платили 10 руб. за строку", 5) всегда говорила: "относительно меня О. всегда вела себя безупречно" (это правда, кроме того, О. и Г.П. сохранили рукопись (машинопись?) книги "Нечет" – и этого А.А. никогда не забывала)" [116] Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987. М., 2011. С. 448–449. .

В эти тяжкие времена, по свидетельству И. Н. Пуниной, Ахматовой "больше всех, рискуя всем, открыто помогала Ольга Федоровна Берггольц" [117] Цит. по: Ольга. Запретный дневник. СПб., 2010. С. 20. .

8 ноября 1952 года Ольга записывает в дневнике: "С тяжелым инфарктом лежит Борис Пастернак. До сих пор со счастьем вспоминаю, как в 46 году я два или три дня была влюблена в него, счастливой, платонической, абсолютно сумасшедшей, юной влюбленностью, и наслаждалась этим чувством. Он предложил мне перейти на тебя, и мне казалось, что это все равно, что перейти на ты с громом, с летним ливнем, – так много с самой юности значили для меня его стихи, так они были слиты с моей жизнью".

…После "той весны" 1946-го Ольга с год вынашивала свое письмо к Пастернаку.

24 апреля 1947 года Борис Пастернак отвечал ей: "Дорогая Оля! Я всегда мечтал получить письмо от тебя, но и смелейшие мечты мои никогда не залетали так далеко. Спасибо тебе за то, что ты так щедра, так горяча, так сильна, отдала в мою собственность свою фантазию, свою философию и так много подарила от своего таланта. Мне очень легко отвечать тебе, потому что и во всех отношениях отвечаю тебе полной взаимностью, и я в том возрасте, когда это можно говорить открыто без каких-либо потрясений в окружающем мире. Ты помнишь, как я радовался и гордился твоим соседством на вечере и как солидаризировался с одной из твоих слушательниц, приславших тебе розовую влюбленную записку в университете.

Мне очень хочется прочесть тебе все, что написано из романа (так я его всегда читаю, и никого не утомляет). Если Вы не на абсолютных ножах друг с другом, то узнай у Спасского, когда он думает в Москву, и, как в арифметической задаче с поездом, надо будет в точке вашей встречи устроить какое-нибудь из московских чтений.

Я не кинулся отвечать тебе моментально, потому что поверил твоему обещанию в письме, что ты приедешь в середине апреля. Сегодня я проверю состоятельность этого утверждения у твоей сестры, и вот стараюсь на бумаге изобразить степень своего восхищения тобою.

На Страстной в одном доме на мое чтение артист Коневской принес мне маленькую, драгоценную записку от А.А. Как мне стало легко читать! Словно поставили на стол большую светоносную лампу. Ты страшная умница и прелесть, желаю тебе радости во всем. Твой Б." [118] РГАЛИ. Ф. 2888. Оп. 1. Ед. хр. 831.

Письмо явно было написано не в той интонации, в какой говорила с Пастернаком Берггольц. Свою горечь она высказала в дневнике:

"7 мая 1947. Получила сегодня очень милое письмо от Пастернака, которое почему-то все же показалось мне немножко официальным, или усталым.

Я чужой ему человек, чужого ему мира, конечно. Но его поэзия – часть моей души, часть любви с Колей. Вспоминала < нрзб .> эти дни – и Колю, юношей, безмерно красивого и прекрасного, на островах, среди влажных берез и сырой травы…

Боже мой, неужели все это так и уйдет, так и "потонет в фарисействе", неужели с этим надо будет проститься еще при жизни?"

А Пастернак в то время, когда Ольга делает запись в дневнике, живет редактурой и чтением друзьям и знакомым глав из начатого еще в 1945 году романа, будущего "Доктора Живаго". Все это происходит под непрерывное шельмование его в газетах.

Фадеев почти во всех выступлениях, поминая Ахматову и Зощенко, героев печально известного ждановского постановления, непременно присовокупляет к ним имя Пастернака. Власть хотела от Пастернака угодной ей реакции, чтобы предъявить ее Западу, – поэт не отзывался. Тогда его решили разбудить – статьей Алексея Суркова "О поэзии Бориса Пастернака", вышедшей 21 марта 1947 года в газете "Культура и жизнь", где снова и снова говорилось о том, что поэт отстал от современности, о полной невнятице его писаний.