Наталья Громова - Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

В пьяном виде она обличала начальников, высмеивала доносчиков, издевалась над лицемерами. И с ней ничего нельзя было сделать.

Ее выходки в Коктебеле приводили отдыхающих – солидных писателей, ученых – в замешательство. "Весь вечер и всю ночь Ольга будоражила Дом творчества и его именитых обитателей, – вспоминал Михаил Рабинович. – Она дерзила им. Известного итальянского физика, перебежавшего к нам, Бруно Понтекорво, она называла "Курва Понтебруно" или "Бруно Понтекурва". Всячески поносила внучку Горького, связанную в свое время с сыном Берия. Досталось и "графине" Л. Толстой, изображавшей эталон светской дамы. В ту же ночь в комнате, откуда все были изгнаны, кроме меня и жены, Ольга читала стихи, свои и чужие, известные и ненапечатанные. Ранним утром мы посадили ее в автобус, уходящий в Феодосию. С нею уезжала и Тамара Макарова. Шли светские проводы, чинные, неторопливые. Вдруг Ольга, вынув из сумочки глиняную свистульку (…подарок низкооплачиваемых собутыльников), громко свистнула, машина рванула, сорвав ритуал прощания…" [129] Рабинович М. Воспоминания долгой жизни.

У чиновников ее эскапады вызывали настоящий ужас.

Одну из таких историй вспоминал Даниил Гранин, который в то время был вторым секретарем Союза писателей Ленинграда.

Гранину передали жалобу на Ольгу с требованием исключить ее из партии. "Бумага была письмом из Комитета госбезопасности. Группа сотрудников сообщала, что они из своего дома отдыха поехали на экскурсию в дом творчества писателей в Малеевке. Приехали. На ступенях подъезда стояла Ольга Берггольц, узнав, что они из КГБ, она потребовала, чтобы они убирались вон: "Вы нас пытали, мучили, а теперь ездите к нам в гости, катитесь вы…" И далее следовали с ее стороны нецензурная брань, оскорбления. Это была не просто пьяная выходка, заявили они, это политический выпад, недопустимая клевета на органы… в заключение они требовали принять меры, считали, что такой человек не может быть членом партии, что это идет вразрез…

– Так что надо будет вам ее исключать из партии.

– Это как? Нам? – сказал я. – Почему нам?

Сознаюсь, это было самое глупое, глупее не придумаешь, но это было первое инстинктивное движение отпихнуться.

– Согласно уставу партии, – сказал Козлов.

Я пришел в себя:

– Нет, мы не можем.

– Это почему?

– Потому что у нас ее не исключат.

– Как так? Организовать надо. Мы обеспечим.

– Нет, не получится, – это я сказал уже уверенно – Нельзя ее исключить.

– Что за персона, всех можно, а ее нет? Не таких исключали.

Я любил Ольгу Федоровну, любил с первого дня, как увидел ее, даже еще до этого, я полюбил ее и продолжал настаивать на своем: "Она символ, символ блокады, нельзя блокаду лишать символа". Слово это, тупо повторяемое, как ни странно, озадачило… Ольге поставили на вид" [130] Гранин Д. Причуды моей памяти. СПб., 2011. С. 99. .

Расставались они почти десять лет.

Эта любовь зародилась там, где отовсюду смотрела смерть, и победить ее можно было только страстью. Хотя какая страсть, когда вся энергия уходила на выживание? Но судьбы Берггольц и Макогоненко сплавились в те блокадные дни и ночи, и, чтобы разъять этот союз, должно было произойти что-то равное ему по силе.

…После смерти Николая раздавленная горем Ольга уехала в Москву. Макогоненко молит ее о возвращении. Без нее город другой; ее голос, ее стихи необходимы погибающим ленинградцам, он не может жить без нее… Его живой порыв во многом определил дальнейшую судьбу Ольги. Она вернулась туда, где была нужна. Все лучшее, что она делала в жизни, было движимо любовью.

Пьеса "Они жили в Ленинграде", которую Берггольц и Макогоненко писали после войны, пытаясь отрефлексировать свой блокадный опыт, стала их общим делом, потому что они по-настоящему были вместе. А кроме того, – уютный дом, друзья и всегда щедро накрытый стол.

Но послевоенные времена становились все страшнее. Обретенное за время войны счастье дружества, верности, честности, единства с людьми все больше и больше уходило в прошлое – и вместе с тем возрастало в своей ценности. Теперь только та, прежняя жизнь стала казаться подлинной и настоящей. В этот безвыходный капкан попали и Ольга с Макогоненко. Они и хотели бы вернуться в те дни, когда началась их любовь, но разве это было возможно? Жар их чувства угасал, оба это с болью ощущали, но каждый винил другого.

Ненадолго боль помогало притупить спиртное, и состояние опьянения становилось Ольге все более необходимым. Но то, что для других выглядело как простительная слабость, для Макогоненко с течением времени превратилось в жизнь с женой-алкоголичкой.

Он не мог справиться с бедой. Он оправдывался перед матерью Ольги и необузданной Мусей, объясняя, почему не забирает жену из больницы, – они ему не верили. В дневнике Ольга комментировала его слова "Я не зову ее домой – ее тут исключат из партии": "…Но он знал, что из партии меня не исключат, и сам же убеждал меня в этом. Он твердит "ей нельзя возвращаться в Ленинград, я лучше буду ее навещать"… Нет, тот звонок не был провокацией, звонок, которого я ждала уже несколько лет, подозревая, что у него есть "вторая жизнь". У него – "роман", и видимо, – "серьёзный"".

Ложь стала самым страшным испытанием в отношениях Ольги и Макогоненко. Ложь словно удваивала для Ольги тот всеобщий обман, который окружал их в советской действительности. "Но что ж мне делать, если я люблю последний раз в жизни, люблю "на-чисто" и не могу притворяться!" – отчаянные строки ее дневника от 29 декабря 1951 года.

К тому времени Макогоненко уже работал на кафедре русской литературы Ленинградского университета. Он нравился девушкам, женщинам, друзьям. Он любил красивую жизнь, любил помогать другим, если это не требовало от него больших душевных затрат. А страдания Ольги были для него слишком исступленными. Она пыталась достучаться до него – он не слышал. "Врачи тоже не понимают, что лечить во мне нужно не алкоголизм, не запой, а душу. Душа у меня больна, изломана, не срастаются изломы… Излечить ее мог бы только Юра. Но он не видит, что у меня с душой творится. Если б видел, не выталкивал бы меня все время из дома…", – сетует Ольга (запись от 29 декабря 1951 года).

Но как ни странно, при всех своих романах и увлечениях, Макогоненко всегда знал: подлинно настоящее, что есть у него в жизни, – это она. И, прорываясь сквозь обиды, которые они наносили друг другу, он писал Ольге: "Родная моя и единственная! Умоляю – прости меня. Я виноват. Но пойми – я больше не могу… Я уже перестал быть человеком. Я ненавижу и презираю себя. Пожалей хотя бы меня… Пожалуйста, будь моей – будь такой, какая ты есть на самом деле… Любимая моя – люби. М. 20.6.52".