Наталья Громова - Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

29 января 1947 года, Ольга вдруг вспомнила: "Он написал мне в тюрьму: "Верен тебе до гроба в этой, и в той – в вечности"". Ведь это и к нему были обращены ее слова, выбитые на мемориальной стеле Пискаревского кладбища: "Никто не забыт и ничто не забыто".

Чем дальше, тем выше и недосягаемее для нее становился образ Николая Молчанова. Но что это меняло? Только усиливало ее отчаяние от развода с мужем и ощущение полного женского одиночества.

В 1962 году Макогоненко исполнилось шестьдесят лет. Ольга поздравила его и в ответ получила открытку: "Спасибо тебе, родная, за добрые слова… Вчерашний звонок и твой привет – был самым дорогим подарком в мой день…"

Когда она умерла, он подготовил к публикации воспоминания о ней и фрагменты ее блокадных писем. Входил в комиссию по ее литературному наследству. Пережил ее на одиннадцать лет и умер в 1986 году.

"Около 6 часов утра плавным потоком, без шума, колонны грузовиков начали занимать центр города, – писал корреспондент "Нью-Йорк Таймс" о дне похорон Сталина. – Они тихо шли вниз по улице Горького, они бесшумно спускались с холма Лубянки. В каждом из этих грузовиков молча сидели на скамьях 22 солдата специальных батальонов МВД. К 9 часам утра тысячи солдат были сосредоточены в центре города, опоясанном линиями грузовиков… Не только тысячи солдат МВД были расставлены вдоль и поперек всех этих улиц, но и десятки тысяч грузовиков были пригнаны в Москву, поставлены сплошными линиями вплотную, образуя непроницаемые баррикады. Во всех ключевых пунктах эти баррикады из грузовиков с войсками были укреплены танками, стоявшими в три ряда. В этом железном ошейнике Москва оставалась с 10 или 11 часов утра 6 марта до 4 часов дня 9 марта".

Но люди железный ошейник, в котором оказался город, не ощущали. Они чувствовали только горе, тревогу и растерянность. Десятилетиями советская власть убеждала народ, что равновесие мира держится усилиями одного человека – Сталина. И вот его не стало.

В этой скорби Ольга Берггольц была едина со всеми.

Писательский траурный митинг проходил в Доме киноактера. Говорились страстные речи об умершем вожде и долге писателя – прославлять бессмертное имя Сталина, с удвоенной силой бить врага. Подобный призыв прозвучал и в выступлении Константина Симонова, который именно в этом видел задачу советских художников. Его несложные тезисы повторяли друг за другом Грибачев, Софронов, Фадеев…

И вот на сцене появилась Ольга Берггольц. "Выходит – вся зареванная, осиротевшая, буквально раздавленная горем, а оттого некрасивая, – вспоминает критик Борис Рунин, который еще год назад слушал у нее дома смелые стихи и восхищался ею. – Тщетно пытается она произнести речь во славу почившего в бозе вождя. Да, он для нее еще вождь и учитель, и вдохновитель ее поэзии – об этом свидетельствуют привычные, но разрозненные слова, которые ей поначалу удается бросить в зал. Но слезы душат ее, и она умолкает. И от этой беспомощности, от безмерности постигшего ее горя, от внезапно настигшего ее немотства Ольга начинает рвать на себе платье…" [135] Рунин Б. Записки случайно уцелевшего. М., 1995. С. 185.

Несомненно, этот жест Ольги был вызван еще и общим ее болезненным состоянием, хотя по глубине переживаемого горя он мог быть понятен многим. Многим – но не всем. Лев Левин, друг юности Берггольц, с которым ее в 1937 году исключали из партии, вбежал в тот день в дом к Борису Рунину и громким шепотом радостно возвестил: "Тиран сдох!"

Льва Левина его товарищи знали как критика осторожного, никогда не позволявшего себе резких слов в адрес советской власти. Да и сам Борис Рунин всегда старался держаться как можно незаметнее: его сестра была замужем за сыном Троцкого Сергеем Седовым, и Рунин жил под постоянным дамокловым мечом возможного ареста. Но именно они – хотя, конечно, не только они – трезво оценивали реальность, связывая с личностью Сталина террор последних десятилетий.

А вот писательница Мария Белкина, вообще-то саркастичная и проницательная, еще ничего не понимала и, оглядываясь на себя в те дни, вспоминала: "Я ревела в Доме кино на Воровского, там был траурный митинг писателей. Дом литераторов еще не был построен, а дубовый зал бывшей масонской ложи не мог всех вместить. Я стояла где-то в ряду десятом, а прямо напротив меня на сцене среди других членов секретариата стоял Твардовский, и слезы текли по его щекам, и он их не вытирал…"

Стихотворение Твардовского с характерным названием "У великой могилы" было опубликовано в поэтическом сборнике "Сталин в сердце". Твардовский воспринимал смерть Сталина так же трагически, как и начало войны. Тем удивительнее, что всего через несколько лет он напишет антисталинскую поэму "Теркин на том свете".

А Ольга уже в конце года записывает основные события 1953 года в ином ключе: она видит положительные тенденции в развитии страны.

" Год 1953 [136] Подчеркнуто О. Берггольц.

Январь – сообщение о "врачах-убийцах".

Март – смерть и похороны И. В. Сталин.

5/Ш

Март – врачи – не убийцы. Нац. вопрос. Амнистия. Передовые "Правды".

Апрель – снижение цен. Порицание передовой "Литературки" в связи с ролью личности. Ликвидация великих строек: Гл. Туркменский, Южно-Крымский и т. д.

…Началось возвращение людей из лагерей и строек…

Июль – арест Берия и его разоблачение. Волнение в лагерях…"

И меньше чем через год, 1 января 1954 года, Ольга Берггольц напишет в цикле "Пять обращений к трагедии".

Она поднимается над собой прежней – и бросает упрек своему поколению, которое продолжает оплакивать насильника и мучителя. "Нечего скрывать, – пишет она в дневнике, – после смерти Сталина, пережив странное смятение в дни его смерти, похороны и т. д. (смятение освобождающегося раба, Якова, верного холопа примерного, как становится все яснее), – мы с робким изумлением, с неуверенной и совсем уже оробелой радостью обнаружили, что дышится все легче и легче. Но Авгиевы конюшни были таковы, что еще до какой-либо свободы – очень далеко. Реку же сквозь них пропустить боятся – разгребают говно помаленьку, вручную, даже не привлекли пока".