Наталья Громова - Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

В 1970 году она отметила свое шестидесятилетие. На сцене Дома писателей стоял перед ней на одном колене Павел Антокольский и читал посвященные ей стихи. Произносили речи блокадники. Ее чествовали. Был банкет…

Через несколько лет Лев Левин, старый друг Ольги, который был участником этого торжества, оказался у нее дома с драматургом Александром Кроном.

Январь 1974 года. Квартира на Черной речке, в которой царил полный хаос. Газеты, книги, пузырьки с лекарствами… Пришедшие с трудом узнали в больной старой женщине прежнюю Ольгу. "Ольгу мы застали лежащей в постели, – вспоминал Александр Крон, – по-видимому, она была очень слаба, такой тихой и беспомощной я ее никогда не видел. Затем она оживилась, голос ее окреп, мы заговорили о литературе, вспомнили блокадные годы – перед нами была прежняя Ольга, ласковая и смешливая, с ясной памятью на людей и события. В середине нашего разговора позвонил некий руководящий товарищ, то ли из издательства, то ли из Радиокомитета, и Ольге пришлось взять трубку – не потому, что это было какое-то начальство, а потому что существовал требовавший срочного разрешения конфликтный вопрос, – и я хорошо запомнил, как твердо, с каким спокойным достоинством Ольга отстаивала свою точку зрения. Не только отстаивала, но и отстояла. Когда она, извинившись перед нами, вернулась к прерванному разговору, глаза ее задорно блестели" [160] Крон А. Ольга Берггольц // Ольга. Запретный дневник. С. 316. .

За два года до смерти у нее случился перелом шейки бедра. Это было 22 октября 1973 года. Ольга говорила, что споткнулась о том Эмиля Золя.

В больнице сразу же встала на костыли, пыталась ходить. А после больницы звонила Лакшину и говорила, что будет писать о Твардовском. Что должна успеть рассказать о нем. Что будет писать об Ахматовой, и о Корнилове…

Она умерла в шестьдесят пять лет, 13 ноября 1975 года.

Некролог появился в газете "Ленинградская правда" только 18 ноября. Согласования наверху шли почти пять дней.

Мария Берггольц вспоминала: "Хоронили ее почти тайно… Процессий, проводов в городе или на кладбище не было. И доступ, чтобы проститься с ней, был ограничен. Мне предложили дать список родственников, которые придут, я дала список, включая туда и других людей: соседей по квартире, которые хотели проститься с Ольгой, и потом узнала, что они не могли пройти уже проститься с ней, – закрыли доступ.

Автобусы, их было два, кажется, очень мало, – туда тоже не пустили людей, сказали: "Только для родственников", – и полупустые автобусы следовали "зеленой дорогой", – я замечала кучки людей, стоящие, вот как мы ехали, по Фонтанке… Они думали тоже, что примкнут к процессии, но процессии не было. Когда мы приехали на кладбище, все-таки там стояла большая толпа людей, хотя извещение об ее смерти было крайне глухо, Ленинград был оповещен больше всего по "Голосу Америки". Не был оповещен город, но люди узнали друг от друга. Стояла толпа за цепочкой милиции, но, когда взяли ее гроб и понесли, я уже не могу сказать, прорвали эту цепочку или ее сняли, но большая толпа людей ринулась за гробом, и у меня мелькнула какая-то, наверное, безумная мысль: "Вот это я расскажу Ольге – как люди бросились ее хоронить"".

Так хоронят убитых.

Ольга Оконевская, харьковская учительница, писавшая диссертацию о творчестве Берггольц, вспоминала, что о прощании с ней в Доме писателей в газетах сообщили в день похорон. Но те, кто узнали, пришли. "Мы привезли с собой пластинки – "Всенощную" Рахманинова и "Ныне отпущаеши": Ольга Федоровна хотела, чтобы эта музыка и голос Шаляпина звучали над нею и тогда, когда она их уже не услышит. Но кого бы мы ни просили поставить пластинки, в ответ слышали только бесстрастное:

– Ну что вы! Ведь Берггольц – коммунист. Она давно отреклась от религии.

Когда же забыли мы, что перед вечностью все равны и что не исполнить последнюю волю – общечеловеческий грех?

Очень мало времени отведено было для прощания на этих, как и у Твардовского, "воровских похоронах" (по выражению Б. Чичибабина). Сколько людей не успели, не пробились, не попрощались.

Начинается панихида. Не помню всех выступавших. Но помню, что бесстрашней всех (по тем временам) говорил Федор Абрамов: "…нынешняя гражданская панихида, думаю, могла бы быть и не в этом зале. Она могла бы быть в самом сердце Ленинграда – на Дворцовой площади, под сенью приспущенных красных знамен и стягов, ибо Ольга Берггольц – великая дочь нашего города, первый поэт блокадного Ленинграда"" [161] Коневская О. «…И возвращусь опять» // Ольга. Запретный дневник. С. 326. .

Ида Наппельбаум вспоминала, что в Доме писателей возле гроба стоял Макогоненко со своей дочерью от последнего брака и сыном от первого, которого растила Ольга. "Он стоял красивый, седовласый уже, круглолицый, холеный, а она лежала страшная и неживая!" [162] Наппельбаум И. Угол отражения. С. 155.

С негодованием об отношении властей к памяти поэта писал Даниил Гранин:

"20 ноября 1975 г. Вот и похоронили Ольгу, Ольгу Федоровну Берггольц. Умерла она в четверг вечером. Некролог напечатали во вторник, в день похорон. В субботу не успели! В воскресенье не дают ничего траурного, чтобы не портить счастливого настроения горожан. Пусть выходной день они проводят без всяких печалей. В понедельник газета "Ленинградская правда" выходная. Во вторник не дали, что, мол, особенного, куда спешить. Народ ничего не знал, на похороны многие не пришли именно потому, что не знали. Газету-то читают, придя с работы. Могли ведь дать хотя бы траурную рамку, то есть просто объявление: где, когда и где похороны, дать можно было еще в субботу. Нет, не пожелали. Скопления народа не хотели. Романовский обком [163] Романов Григорий Васильевич (1923–2008), в то время – первый секретарь Ленинградского обкома КПСС. наконец-то мог отыграться за все неприятности, какие доставляла ему Ольга. Нагнали милиции: и к Дому писателей, и на Волково кладбище. Добились своего – народу пришло немного. А как речей боялись, боялись, чтобы не проговорились – что эта великая дочь русского народа была "врагом народа", была арестована, сидела, у нее вытоптали ребенка, ее исключили из партии, поносили… На самом деле она была врагом этого позорного режима. Никто, конечно, и слова об этом не сказал. Не проговорились. Только Федя Абрамов намекнул на трагедию ее жизни, и то начальство заволновалось. Я в своем слове ничего не сказал. Хотел попрощаться, сказать, за что любил ее, а с этими шакалами счеты у гроба сводить – мелко перед горем ее ухода, заплакал, задохнулся, слишком много нас связывало. Потом, когда шел с кладбища, даже на следующий день заподозрил себя – может, все же боялся? Неужели даже над ее гробом лжем, робеем?