Винсент Ван Гог - Письма к друзьям

Однако у графики также есть свое очарование и свои достоинства; к тому же это легко воспроизводить и размножать; фотография же с картины «Мастера, расписывающие изразцы» не удастся, так как синее выйдет на репродукции белым.

Головы (этюды) слепых я считаю просто замечательными…

Ниже следует отрывок из предисловия к «Крошке Доррит» Диккенса, который ярко передает то, что происходит в голове мастера фигуры, когда он работает над композицией:

«Я работал над этой книгой в течение двух лет, отдавая ей много времени и труда. И если ее достоинства и недостатки не говорят сами за себя при чтении, значит, моя работа пошла впустую. Но так как у меня есть основания предполагать, что я держал в руках все нити книги дольше и более внимательно, чем кто-либо другой мог это сделать до ее окончательной публикации, я вправе просить, чтобы ее ткань и рисунок на ней рассматривали лишь в их законченном виде».

Вот, дружище, как удачно обосновано право мастера фигуры требовать, чтобы его работу оценивали в целом .

Точно так рассматривал я сегодня твою работу, и она укрепила во мне симпатию к тебе.

Хочу, чтобы и ты, в отличие от остальных, продолжал оценивать мои работы в их совокупности.

На мой взгляд, замечательно и то, что в мастерской у тебя можно увидеть книги – Гюго, Золя, Диккенса, – настольные книги фигурных живописцев. Я пошлю тебе «Историю одного крестьянина» Эркманна – Шатриана. Французская революция и конституция 1789 г., это Евангелие современности, не менее возвышенное, чем Евангелие от I века нашей эры, – вот ее центральная тема. Мне непонятно, как можно писать фигуру, не вкладывая в нее определенного чувства, и я ощущаю известную пустоту в тех мастерских, где отсутствуют современные книги. Думаю, что и у тебя складывается такое же впечатление.

Знаешь, что я забыл захватить с собой? «Забастовку шахтеров» Роба, дубликат которой у тебя, кажется, имеется. У меня она тоже есть, но я предназначал ее для ван дер Вееле, которому – строго между нами – было бы очень полезно посмотреть некоторые иностранные композиции: он, думается мне, в какой-то мере заражен голландскими предрассудками, хотя и преодолел их в своей большой картине…

Какие у тебя великолепные иллюстрации Лермита, Перре и Бастьена-Лепажа!

На твоем месте я сделал бы еще несколько красивых голов, вроде голов твоих слепых. [Р 35]

[Май – июнь 1883]

Только я начал писать тебе, как почтальон принес мне твое долгожданное письмо. Рад слышать, что ты сделал успехи в рисунке. Я никогда не сомневался, что так и будет: ты ведь взялся за дело с большим мужеством.

Начну с того, что я признаю совершенно справедливым и верным все сказанное тобой по поводу английских рисовальщиков. В твоей работе я усматриваю именно то, что ты говоришь. В общем я совершенно согласен с тобой, особенно в отношении смелого контура.

Возьми, например, офорт Милле «Землекопы», любую гравюру Альбрехта Дюрера и прежде всего большую гравюру на дереве «Пастушка», сделанную самим Милле, и ты со всей очевидностью увидишь, как много можно выразить таким вот контуром. Глядя на эти вещи, неизменно испытываешь то чувство, которое ты так удачно выразил словами: «Вот как хотелось бы сделать и мне, если бы я всегда шел своим путем», и т. д. Хорошо сказано, старина, сказано, как подобает мужчине!

Я считаю еще одним примером характерного, смелого и энергичного контура картины Лейса, в особенности его декоративную серию для столовой: «Прогулка по снегу», «Конькобежцы», «Прием», «Стол» и «Служанка». То же самое можно видеть и у де Гру с Домье. Даже Израэльс, Мауве и Марис порой дают себе волю и рисуют энергичный контур, хотя делают это не в манере Лейса или Херкомера.

Судя по их разговорам, они о контуре и слышать не хотят: гораздо чаще они разглагольствуют о «тоне» и «цвете».

Тем не менее в некоторых рисунках углем Израэльс использовал линии, напоминающие Милле. Должен решительно заявить, что при всем моем уважении к названным выше мастерам, которыми я восхищаюсь, я сожалею, что в своих беседах с другими художниками они, в особенности Мауве и Марис, не подчеркивают более настойчиво, как много можно сделать с помощью контура, а советуют рисовать осторожно и мягко. Таким образом, получается, что в наше время в центре внимания стоит акварель, считающаяся самым выразительным средством, в то время как графике уделяется, на мой взгляд, слишком мало внимания, настолько мало, что к ней испытывают даже некоторую антипатию. Черного в акварели, так сказать, не существует, и это дает людям основание твердить: «Ах, эти черные вещи!» Не стоит, однако, посвящать этому все мое письмо.

Хочу сообщить тебе, что в данный момент у меня на мольберте четыре рисунка: «Резчики торфа», «Песчаный карьер», «Навозная куча», «Погрузка угля».

Навозную кучу я сделал даже дважды: в первом варианте было слишком много исправлений, чтобы его стоило заканчивать…

Я очень много работал с тех пор, как посетил тебя: я так долго делал только массу этюдов и воздерживался от композиций, что, взявшись за последние, словно с узды сорвался. Я прокорпел над ними не одно утро, садясь за работу в четыре часа. Ужасно хочется, чтобы ты посмотрел мои композиции: я не могу сам разобраться в том, что мне сказал ван дер Вееле, единственный человек, видевший их.

Оценку он им дал в общем довольно сочувственную, но по поводу «Песчаного карьера» заметил, что здесь слишком много фигур и композиция недостаточно проста. Он сказал: «Послушайте, нарисуйте-ка просто одного этого паренька с тачкой на дамбе, на фоне яркого предзакатного неба. Вот тогда это будет красивая вещь, а сейчас она кажется слишком беспокойной».

Тогда я показал ему рисунок Колдекотта «Брайтонская дорога» и спросил: «Вы хотите сказать, что в композицию нельзя вводить много фигур? Не обращайте внимания на рисунок, а просто скажите мне, что вы думаете об этой композиции?»

«Ну, – ответил ван дер Вееле, – она мне тоже не по сердцу. Но, – оговорился он, – это мое личное мнение, не больше. Тем не менее ваша композиция – не та вещь, которая мне нравится и на которую я хочу смотреть».

«Что ж, – подумал я, – в известном смысле неплохо сказано!» Как ты понимаешь, я не встретил у ван дер Вееле того здравого взгляда на вещи, какой мне нужен. Однако в целом он человек вполне разумный; мы совершили с ним очень приятную прогулку, и он указал мне на некоторые чертовски удачные сюжеты.

Как раз во время прогулки с ним я и обратил внимание на этот песчаный карьер, хотя сам он даже не взглянул на него. На следующий день я отправился туда уже один. Я нарисовал этот песчаный карьер со многими фигурами, потому что в то время там действительно трудилось много народу: зимой и осенью городские власти занимают таким путем людей, не имеющих работы. Кроме того, сцена эта отличалась чрезвычайной динамичностью.