Винсент Ван Гог - Письма к друзьям

Жму руку. До скорого свиданья. [Б 10]

[Арль, вторая половина июля 1888]

Сегодня посылаю тебе еще девять набросков с написанных этюдов. Таким образом, ты увидишь пейзажные мотивы, вдохновляющие папашу Сезанна: Кро у Экса – почти то же самое, что окрестности Тараскона и здешнего Кро. Камарг еще проще, ибо часто там нет ничего, кроме никудышной земли с кустами тамариска и жесткими травами, которые на этих убогих пастбищах все равно что алоэ в пустыне.

Зная, как ты любишь Сезанна, я подумал, что эти наброски Прованса, пожалуй, доставят тебе удовольствие. Не потому, конечно, что мой рисунок напоминает Сезанна, – о нет, между нами не больше сходства, чем между Монтичелли и мной! – но потому, что и я люблю край, который они так любили, и по тем же причинам – за колорит и логику рисунка.

Дружище, под словом «сотрудничество» я вовсе не подразумевал работу двух и больше художников над одной и той же картиной. Я скорее имел в виду различные произведения, но такие, которые усиливают и дополняют друг друга. Скажем, итальянские примитивы, немецкие примитивы, голландскую школу, собственно итальянцев – короче говоря, всю живопись!

Ведь в наши дни импрессионисты также составляют группу, несмотря на все их гибельные междоусобицы, во время которых каждый член группы хватает другого за глотку с яростью, достойной лучшего применения и назначения.

У нашей северной школы есть глава – Рембрандт, поскольку его влияние чувствуется у всякого, кто соприкасался с ним. Мы видим, например, как Пауль Поттер пишет животных в пору течки, животных, исполненных страсти, на фоне страстного пейзажа – грозы, солнца, меланхолической осени, но этот же Пауль Поттер, до того как познакомился с Рембрандтом, был довольно сух и педантичен.

Рембрандт и Поттер – вот люди, которые близки, как братья. Рембрандт, по всей видимости, никогда не притрагивался кистью ни к одному холсту Поттера, тем не менее Поттер и Рейсдаль обязаны ему лучшим, что у них есть, – тем, что трогает за душу каждого, кто умеет разглядеть сквозь их темперамент уголок старой Голландии.

Далее, сотрудничество, объединение художников (как во времена корпораций св. Луки) желательно и с точки зрения материальных трудностей, обременяющих жизнь художников. Они были бы более счастливы и, во всяком случае, менее смешны, глупы и преступны, если бы защищали общие интересы и любили друг друга, как добрые товарищи, вместо того чтобы заниматься взаимопоеданием.

Впрочем, я отнюдь не настаиваю: я ведь знаю, что жизнь уносит нас так быстро, что нам не хватает времени и на споры, и на работу. Вот почему, поскольку пока что это объединение осуществляется лишь очень слабо, наши утлые дрянные суденышки несет в открытое море и мы одиноки на бурных волнах нашего времени.

Возрождение ли это? Упадок ли? Об этом уж судить не нам: мы стоим слишком близко к современным событиям, и это неизбежно искажает перспективу. Они, вероятно, принимают в наших глазах преувеличенные размеры и в том, что касается наших бед, и в том, что касается наших заслуг. [Б 11]

[Арль, конец июля 1888]

Бесконечно благодарен за присланные рисунки. Мне очень понравилась платановая аллея на берегу моря с двумя разговаривающими женщинами на переднем плане и гуляющими людьми. Женщина под яблоней и женщина с зонтиком – тоже, и еще четыре рисунка с обнаженными женщинами, особенно с той, что моется, – эффект серого, подчеркнутый черным, белым, желтым и коричневым. Прелесть!

Ах, Рембрандт!.. При всем моем восхищении Бодлером, я все же смею предположить, прежде всего на основании его стихов, что он почти не знал Рембрандта. Я здесь нашел и купил маленький офорт Рембрандта – этюд обнаженного человека, реалистический и простой. Человек стоит, прислонясь не то к двери, не то к колонне, в темном интерьере, луч сверху скользит по его склоненному лицу и длинным рыжим волосам. Кажется, что это Дега, – так правдиво и прочувствованно в своей животности это тело.

Но скажи-ка, хорошо ли ты разглядел «Быка» или «Мясную лавку» в Лувре? Нет, ты недостаточно всмотрелся в них, а Бодлер – и того менее.

Для меня было бы истинным праздником провести с тобой утро в галерее голландцев. Все это трудно описать словами; стоя же перед картинами, я мог бы тебе показать чудеса и сокровища, после которых примитивы – в первую очередь и в особенности они – уже не вызывают моего восхищения.

Что поделаешь! Я не эксцентричен: греческая статуя, крестьянин Милле, голландский портрет, обнаженная женщина Курбе или Дега – эти совершенства с их спокойной моделировкой производят на меня такое впечатление, что после них многое, в том числе примитивы и японцы, начинает мне казаться лишь «пробой пера». Это тоже необычайно интересует меня, но только завершенная вещь, только совершенство позволяет нам ощутить бесконечность, а ведь наслаждение прекрасной вещью, подобно обладанию женщиной, и есть миг бесконечности.

А знаешь ли ты художника Вермеера, который написал, в частности, очень красивую беременную голландскую даму? Палитра у этого странного художника – лимонно-желтый, серо-перламутровый, черный, белый. Разумеется, в его редких картинах можно при желании найти все богатства палитры, но сочетание лимонно-желтого, бледно-голубого и жемчужного для него так же характерно, как черный, белый, серый, розовый для Веласкеса.

Впрочем, мне прекрасно известно, что Рембрандт и голландцы разбросаны по разным музеям и коллекциям и составить себе о них представление, зная только один Лувр, довольно затруднительно.

Тем не менее об их искусстве лучше всего писали не голландцы, а французы Шарль Блан, Торэ, Фромантен и некоторые другие.

У голландских художников было бедное воображение и мало изобретательности, но зато бездна вкуса и знание законов композиции. Они не писали Иисуса Христа, Бога-отца и так далее; к Рембрандту, правда, это не относится, хотя и в его творчестве библейские сюжеты играли относительно малую роль, но он единственный, кто в виде исключения писал Христа и прочее. К тому же у него все это почти не похоже на полотна остальных религиозных живописцев; это – метафизическая магия.

Точно так же Рембрандт пишет и ангелов. Он делает портрет самого себя – беззубого, морщинистого старика в ночном колпаке, он пишет с натуры, по отражению в зеркале. Он грезит, грезит, и кисть его начинает воссоздавать его собственный портрет, но уже из головы, не с натуры, и выражение становится все более удрученным и удручающим. Он опять грезит, грезит, и вот, не знаю уж, как и почему, – не так ли это бывало у родственных ему гениев – Сократа и Магомета, – Рембрандт пишет позади этого старца, схожего с ним самим, сверхъестественного ангела с улыбкой à la да Винчи.