Терентий Новак - Пароль знают немногие

— Ньо-вак!

Я вышел вперед. Переступил порог камеры, оглянулся. Костюрец кивнул мне седой головой.

Прямо перед глазами в траве снуют муравьи. Они щекочут лоб, нос, сползают на подбородок. Но я не шевелюсь, не смахиваю их, лишь блаженно, с наслаждением жмурюсь, чувствуя под щекой теплую, нагретую солнцем мягкую землю, взрыхленную муравьиным племенем. Земля пахнет душистыми травами, слегка парит, и от этого аромата, от слепящего дневного света, от золотистых солнечных лучей, насквозь пронизывающих листву, от глубокой синевы раскинувшегося над городом неба пьяно шумит в голове. Кровь стучит в висках, а легкие до боли переполнены живительным воздухом.

Я лежу в кустах, в глухом уголке парка Шевченко, раскинув руки и прижимаясь грудью и щекой к земле. Лежу долго, не шевелюсь. Кажется, достаточно сделать движение, и исчезнет все, что есть: день, солнце, небесная синь, деревья, земля — все растает, как мираж...

«Ньо-вак! Ньо-вак! Ньо-вак!..»

Этот хриплый голос, раздавшийся с порога камеры, все время стоит в ушах. И еще — гулко, размеренно стучат подкованные сапоги по серому цементу тюремного коридора. Стук сапог постепенно нарастает, как гром, ударяет в голову, мешает дышать... Так продолжается минуту... пять минут... десять... А может, меня ведут уже несколько часов? Может, прошла целая вечность?

Время, кажется, остановилось. Слышен только стук немецких сапог.

Потом неожиданно тишина.

В глаза ударил дневной свет. Я пошатнулся. Гул шагов сразу будто растворился в легком ветре, в кипах снежно-белых облаков. Я вижу, как те трое, что конвоировали меня по коридору, не спеша удаляются назад.

Во дворе тюрьмы, возле тяжелых ворот, сбились в кучку несколько мужчин и женщин в изодранной, грязной одежде. Их серые, изможденные лица ничего не выражают. Только у каждого тревожно блестят глаза. Люди молчат. Я присоединяюсь к этой небольшой группе и сразу же ощущаю плечом нервную дрожь чьего-то горячего тела.

Молодой, прилизанный и начищенный немец с погонами капитана, но без нашивок СД на рукаве, офицер тюремной стражи, выкрикивает незнакомые фамилии. Кто-то из моих соседей каждый раз вздрагивает, молча выходит вперед. Но вот я опять слышу: «Ньо-вак!»

Почти механически делаю шаг по направлению к немцу. Не глядя на меня, он протягивает какую-то бумажку и тут же выкрикивает новую фамилию. Последняя из нашей группы, пожилая, седая женщина становится рядом со мной, прижимая к груди небольшой узелок.

— Немецкая власть — справедливая власть, — словно издалека доносится голос прилизанного капитана. — Если ты не делаль вред немецкой армия и закон, ты всегда возвращайся до матка, детка, до своей семья...

Со скрежетом и лязгом распахиваются тюремные ворота. За ними не видно ни гитлеровцев в касках, ни овчарок. За ними — пусто... А дальше — улица, зеленеют деревья, не спеша шагают прохожие, по мостовой громыхает возок, усатый дядька в расстегнутой полотняной рубашке беззаботно помахивает кнутом. Там — свобода!

Отталкивая друг друга, мы бросаемся в раскрытую пасть ворот. Вслед нам не гремят выстрелы. Слышно лишь, как позади хохочет немецкий капитан и вторит ему солдат-часовой...

Я лежу под кустом сирени, а в ушах все еще стоят нестихающие рыдания, крики, стоны истязаемых, вопли и проклятия людей, которых расстреливают во дворе тюрьмы, пытают в камерах, избивают в коридорах. Мне по-прежнему слышатся рев моторов грузовых машин, до отказа набитых заключенными-смертниками, злобные крики эсэсовцев, лай собак, сухие хлопки пистолетных выстрелов. Эта какофония звуков безумствует где-то рядом, хотя я хорошо знаю, что в парке совсем тихо. Это мой до предела измученный мозг выталкивает наружу картины пережитого. Мозг не в состоянии ни приглушить их, ни задержать в сокровенных уголках памяти. Вокруг шелестят деревья парка, а сквозь спокойный шепот листвы сознание, помимо воли, воскрешает события, которыми были заполнены многие месяцы моей жизни: трудная дорога в Ровно с заданием партии; встречи с друзьями и врагами, первые шаги подполья, фабрика валенок, ночной арест; допрос, поединок со следователями СД...

Чем же все-таки вызвано мое неожиданное освобождение из фашистского застенка? Моей победой в психологическом поединке с представителями имперской службы безопасности? А может быть, заранее подготовленным трюком СД, в котором мне отводится незавидная роль освобожденной из тюрьмы, но оставшейся в поле зрения тайных фашистских агентов своеобразной приманки?

В те минуты не хотелось напрягать нервы. Мозг сопротивлялся навязчивым мыслям. Все мое существо требовало отдыха, хотя бы кратковременного покоя. Не было сил оторваться от пахучей и теплой земли, поднять ослабевшее, измученное голодом тело. Но мысли властно наступали, неумолимо стучала в сердце тревога.

Я заставил себя подняться с земли. Провел ладонями по заросшим немытым щекам. Оглядел свой засаленный, измятый костюм: даже здесь, на свежем воздухе, от него несло смрадом тюремной камеры. Ботинки порваны, левый подвязан проволокой. Вышитая, некогда белая рубашка липнет к плечам черной пропотевшей тряпкой. Брюки так залоснились, что поскрипывают при каждом движении. Нечего сказать, живописный вид для директора фабрики!..

На улицах люди шарахаются от меня, смотрят вслед удивленно и сочувственно.

Пока добирался до квартиры, меня несколько раз останавливали полицейские патрули. Я молча засовывал руку в карман, вытаскивал бумажку, полученную два часа назад у выхода из тюрьмы. В ней было написано, что я освобожден из-под ареста и что имею право возвратиться на прежнее место работы. Печать с немецким орлом делала свое дело — полицаи подозрительно мерили меня взглядами, но не задерживали.

Ворота фабрики валенок, гребешков и щеток были закрыты. Из-за высокого забора доносился шум двигателя, лязг железа, слышались голоса людей. Дорожка перед воротами старательно утрамбована, засыпана щебнем. Починенный забор пестреет заплатками из недавно прибитых досок.

«Работа Луця! Это, вероятно, он продолжает наводить внешний лоск».

Сколько раз вспоминал я в тот день Ивана Ивановича! У ворот фабрики скова подумал о нем, и от тревожных мыслей, от волнения у меня перехватило дыхание: «Жив ли Луць? Работает ли он по-прежнему на фабрике? А может, до него тоже дотянулась рука гестапо или СД? Может, давно нет в цехах и других моих товарищей?»

Я ничего не знал о них с той самой ночи, когда очутился в легковой машине имперской службы безопасности, зажатый между немцем офицером и полицаем. Одного меня тогда схватили, или и других подпольщиков постигла такая же участь?..