Дмитрий Лихачев - В блокадном Ленинграде

Старший брат (10 лет) возил на саночках воду из проруби с Невы. Отдельная тема — барахолка. У нас она была рядом, на Андреевском рынке (который уже, конечно, не работает). Тут еще можно было вещи из дома — самые ценные, старые — сменять на хлеб (а если за деньги, то 600 руб./кг) или какие-нибудь продукты. А хлеб скоро, кажется, тоже в ноябре, последний раз урежут до 125 грамм — всем почти, около 2/3 населения, только рабочим — 250 грамм. И самое, конечно, страшное — это потерять карточки.

А у нас, в большой 7-комнатной квартире — одна «буржуйка», воткнутая в старинную кафельную печь в самой маленькой комнате. Мебель, тоже старинная, постепенно уходит в эту самую буржуйку. И все же на Новый год в нетопленной нашей бывшей гостиной мама устроила елку — картонную, зеленую, даже с подарками нам с братом под ней; так мы встретили новый, 1942 год… Конечно, все это забыть очень трудно даже теперь, через семьдесят лет.

Мне повезло «устроиться» — ходил в детский садик рядом с домом, на 7-й линии Васильевского острова, напротив Андреевского собора (он цел, этот детсад, до сих пор). Там кормили, даже были музыкальные занятия. И вот однажды случилось: собрались на прогулку, одеты, как надо в феврале, по-зимнему, но — тревога! Воспитательница решила, и вполне резонно, подержать нашу группу, человек 20–25, не в зале на «лице здания», выходящем на 7-ю линию, а в маленькой комнате, которая выходит окнами на небольшой переулок и смотрит на высокую, мощную стену аптеки Пеля (тоже сегодня работает).

И вот надо было именно туда, в эту узкую «щель» и именно против этих окон, попасть бомбе — правда, так называемой «бомбе замедленного действия» (иначе я бы сейчас это не писал). Было у немцев такое изуверское устройство: когда после тревоги все спокойно соберутся на людном месте, она взорвется. Так вот, даже просто удара такой бомбы хватило, чтобы дом тряхнуло (кухню, где нам готовили обед) аж с той стороны. На нас же вылетели рамы и засыпали осколками стекла (два шрама, увы, у меня на лице до сих пор). Нас увезли в поликлинику на 5-й линии, которая исправно работала…

Или вижу на Неве, у 8-й линии, рядом с нашим домом, корабль, который «убит», но на боку все же остался, не тонет… Или помню, что вот сегодня выдача хлеба, что бывает не каждый день. А на стенах домов большими плакатами расклеено послание акына Джамбула: «Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!»…

Мы жили с семьей на 6-й линии Васильевского острова. Жили небогато, в коммунальной квартире. Мирное время закончилось как-то внезапно. Война свалилась как снег на голову. В городе поднялся настоящий переполох. И власти решили срочно переправлять школьников в эвакуацию, прежде всего на Валдай.

Везли нас в эшелонах, где нашлось место и для меня с младшим братиком Толей. Когда поезд подошел к конечной станции, на платформе уже стояли местные жители, которые «подбирали» приглянувшихся им детей и временно пристраивали их у себя. К нам подошла пожилая супружеская пара — очень добрая и приветливая. К сожалению, их имен я не запомнила. Поселились мы в просторном деревянном доме с большой русской печкой и провели там около месяца.

А потом наш папа, Алексей Михайлович, приехал за нами. Приехал не случайно: по Ленинграду поползли слухи, что немцы скоро займут Валдай. Многие родители поспешили забрать детей обратно в город. При возвращении случилась первая в моей жизни бомбежка. Железная дорога шла по открытому полю, и спрятаться было негде. К счастью, ни одна бомба в поезд не попала. Но было очень страшно. Лишь позднее, в разгар блокады, мы привыкли к обстрелам и бомбежкам.

Когда они начинались, мы бежали в бомбоубежище, но затем наступила какая-то апатия. Лежишь, бывает, дома, слышишь гул стервятника и прикидываешь про себя: «Так, это тяжелый бомбардировщик. Сбросил свой груз где-то возле Балтийского вокзала. Теперь летит на Васильевский остров. Ай, ничего, пронесет!».

Однажды громыхнуло совсем рядом — дом закачался, и посыпались стекла. Тут я выбежала на улицу. И увидела жуткую картину. Ехал какой-то извозчик. Спасаясь от бомб, он бросил свою повозку и спрятался в соседнем доме. А бомба, как назло, угодила прямо в телегу. Лошадь разорвало на части. Собралась толпа, а место происшествия тотчас оцепила милиция: боялись, что голодные люди растащат по квартирам куски еще теплого мяса.

Голод был настоящим исчадием ада. Есть хотелось постоянно. А осенью страшного сорок первого стряслась добавочная беда: у меня из кармана вытащили продовольственные карточки. Все, конец! От смерти спасла знакомая, тетя Клава, отдавшая нам одну свою карточку. Как это вышло? Да трагично и просто: в ее семье были четыре человека, но неожиданно умер муж. И хотя росла дочка, трехлетняя Наденька, тетя Клава пожертвовала лишним пайком ради нас, своих друзей.

А моя мама, Александра Александровна, в ту пору работала на кожевенном заводе. В ее цехе оставались от заготовок кусочки кожи. Она приносила их домой, опаливала на огне, а затем делала студень. Жуткий, конечно, но что поделать? Однажды мама в знак благодарности отнесла часть «лакомства» тете Клаве. И вышел конфуз! Тетя Клава положила «студень» в тарелку и поставила ее на шкаф, рассчитывая на вечернее «угощение». Не тут-то было! Маленькая Надюшка определила по запаху место, где находился блокадный деликатес, подставила стул, залезла на шкаф и подчистую вылизала тарелку до дна…

Выручали и другие «мелочи жизни»… Как-то раз к нам пришла врач. И с порога воскликнула: «Ой, как рыбой пахнет! Где достали?». А то — не рыба, а рыбий жир в довоенной склянке. Мы добавляли его по каплям в кастрюлю с водой, и возникало ощущение полноценного супа. За хлебом же доводилось ходить мне. Выходила я из дома еще в потемках и часами простаивала у дверей булочной. Приносила буханку домой, и мы делили ее на три доли — на маму, братика Толю и меня (отца с нами не было, он воевал на фронте). После такой «дележки» хлеб вновь резали на маленькие кусочки, а затем сушили на буржуйке. Хлеб был сыроватым, клеклым, но когда подсыхал, мы брали его в рот, и он потихоньку таял, создавая обманчивое ощущение сытости. Словом, утешали себя, так сказать, психологически.

В марте 1943-го, уже после прорыва блокады, случилась беда: умер братик Толя. Перед смертью, ночью, все время просил пить. Мы завернули его в какое-то покрывало и повезли на санках в дом по соседству — на 8-ю линию, к «машине по приемке». А люди из похоронной команды, увидев нас, вздохнули: «Что вы плачете? Радоваться должны — этих всех мы сразу на место повезем». То есть не на перевалочный пункт, а прямо на кладбище! Только нам не сказали, куда: самим еще было не известно. Лишь недавно я узнала из архивных бумаг, что Толю похоронили на Пискаревском кладбище.