Дмитрий Лихачев - В блокадном Ленинграде

Понятно, что с началом блокады прекратились всякие занятия в школе. Нас, 12-летних, призвали на помощь защитникам города. Мы работали в госпитале, ухаживали за ранеными. Для самых тяжелых, которые не могли держать перо, писали письма домой. Возвращались к себе зачастую в сумерки. И нам выдали специальные светящиеся значки. Двигаешься по темной улице и видишь — впереди маячит какая-то звездочка. Значит, ты не один или не одна: идет человек!

А летом нас везли на сельхозработы — в основном на прополку и на сев. Помню, как мы, девчонки, жутко боялись крыс в заброшенном сельском клубе. Больше, чем бомб, правда-правда. Бомбежек мы уже научились не бояться, а вот крысы… Мы даже кровати на ночь сдвигали, чтобы давать грызунам дружный отпор.

Кроме того, по-прежнему мучил голод. А рядом с клубом был чей-то огороженный участок с чистенькими грядками. На них красовались зрелые огурцы. Ну, и залезли мы туда «всем миром» полакомиться. Однако не успели. Внезапно — как черт из табакерки! — прибежал хозяин с вилами в руках. «Заколю!» Мы — врассыпную. Я бегу, а он увязался за мной, и чувствую: уже догоняет. Впереди канава, а на краю — густой кустарник. Я и забилась в него по самые корни. Мужик тыкал, тыкал вилами, да не попал. Так и ушел ни с чем. Да, разные были люди и вели они себя в блокаду по-разному. Я все помню и никого не осуждаю.

А немецких солдат увидела впервые после войны. Пленные чинили разрушенные дома. Смирные были, грустные, тосковали по фатерланду и душевно играли на гармошках. Впрочем, нам было не до них. Снова открылась школа. Но заниматься в ней нам, 16-летним, было некомфортно. В шестом класс, куда направили наш «поток», сидели малолетки, вернувшиеся из эвакуации и даже отдаленно не представлявшие, что такое блокада.

Поэтому большинство старших ребят пошли в училища. Я, например, в ремесленное, а общее образование получила уже в вечерней школе. После училища стала токарем 5-го разряда и устроилась на завод имени Калинина (бывший Трубочный). Там, окончив дополнительные курсы, стала бухгалтером. И работала на том же предприятии. А высшее образование обрести так и не удалось. Война перечеркнула жизненные планы.

Я, Первакова (Власова) Антонина Павловна, родилась в Ленинграде 3 февраля 1931 года.

Я хорошо запомнила налет самолетов на город в начале сентября — неба было не видно из-за большого количества самолетов. Во время налетов мы бегали в бомбоубежище школы № 283. Становилось все хуже с едой, на помойке собирать уже было нечего. Ходила в кинотеатры «Олимпия» и «Ударник», детей туда пускали бесплатно. Посещение кинотеатра отвлекало от мучительного чувства голода.

Кроме этого, пока были силы двигаться, нас заставляли ходить по квартирам и собирать чулки, которые надо было завязать узлом с одной стороны и набить песком, а затем уложить на каждую ступеньку лестничного пролета. Дружинники дежурили на крыше и гасили зажигательные бомбы песком.

Совсем стало плохо с едой. Бабушка варила маисовый кисель, но меня почему-то рвало от него, и мне давали дуранду (жмых) и какую-то баланду. После бомбежки и пожара на Бадаевских складах я несколько раз ходила туда и приносила землю с пожарища. Эту землю мы заливали водой, отстаивали и пили. Эта вода была сладкая, очень вкусная.

Голод одолевал все сильнее. Мама ходила и получала паек по карточкам (125 грамм хлеба), и мы его ели на ночь. «Чтобы утром проснуться», — так говорила мама.

22 февраля 1942 года умерла бабушка, а дедушка лежал в кровати и уже не мог ходить. Бабушку увезла соседка. Завернула в простынь и увезла в морг на ул. Красноармейской, 12 — это я услышала от соседки.

Я уже не ходила, болели ноги, на голове были болячки, одолевали вши. Мама тоже перестала ходить на работу.

13 апреля умерла мама. Ее соседка завернула в простыню и увезла, но куда, я не знаю. После бомбежки у нас были выбиты все стекла из окон, было очень холодно. Сколько я была одна — я не знаю. Я помню, что пришла какая-то женщина и взяла меня на руки, а я почувствовала тепло. Другие две женщины вынесли дедушку в простыне и соседскую девочку из соседней комнаты. Так началась моя новая жизнь, по-моему, это был май месяц. Позже из документов я узнала, что была направлена в распределитель № 87 на Курляндской улице.

Об этом периоде времени я многого не помню, видимо, истощение и болезни повлияли на память. В распределителе нас стали готовить к поездке на корабле. Предупредили, что будет укачивать и «кидать» по кораблю, но это надо терпеть. Когда мы плыли на корабле по Ладожскому озеру, в моменты бомбежки моряки ставили нас к стенам корабля и удерживали, сцепив руки, чтобы никто не свалился за борт от волны и качки.

Эвакуировали нас по Ладоге в Пошехоно-Володарский район Ярославской области, в детский дом. В этом детском доме я прожила 2 года и окончила 4 и 5 класс школы. Нашла меня моя крестная и забрала к себе в деревню Черная Заводь Ярославской области. Живя у крестной, я окончила 6 и 7 класс школы. В 1946 году от крестной меня взяли к себе дядя Миша и дядя Павел (это родные братья моей мамы), у которых я жила по очереди. В 1947 году я поступила работать учетчицей на фабрику вычислительных машин и механизированного учета.

Родился в Ленинграде в 1938-м. Первый яркий кадр воспоминания о блокаде такой: это детский сад, вырытые щели в садике на среднем проспекте Васильевского острова. И вдруг объявили воздушную тревогу, может быть, даже первую воздушную тревогу в Ленинграде. Воспитатели велели взять матрасы, держать их над головой и двигаться к этим щелям. В этот момент приходит отец с работы и видит такую картинку, что все детские группы идут под матрасами в сад — прятаться от бомбежки.

Другое воспоминание: уже зимой мы ходили с бабушкой за водой на Неву, к Горному институту — там военные моряки поддерживали прорубь постоянно. И бабушка придумала: на палку от швабры прицепила банку консервную, чтобы было очень удобно черпать воду. И на санках мы набирали воду и возили в бомбоубежище. Оно было у нас рядом с домом, рядом с 17 линией Васильевского острова. Сначала часто бегали, как только объявляли воздушные тревоги, потом привыкли. Бабушка, к сожалению, зимой умерла. Фактически выкормила меня своим хлебом, а сама умерла.

…Первые дни войны можно было поесть за большую цену. Правда, я не помню, за сколько, но можно было пойти в Асторию или Метрополь. Метрополь — ресторан на Садовой, недалеко от Публичной библиотеки, ну а Асторию вы все знаете. И мы с папой и мамой пару раз туда приходили. Они брали картофельное пюре — порцию второго — и биточки или котлеты. Мама всегда брала одну порцию папе, а вторую мы с ней съедали пополам. Это в начале войны. Потом — ходи, не ходи — голод везде был.