Дмитрий Лихачев - В блокадном Ленинграде

В маминых записках есть такой кусочек: «Несмотря на ужасы блокады, постоянные обстрелы и бомбежки, залы театра и кино не пустовали».

Не могу точно сказать, когда это было. Скрипачка Баринова давала сольный концерт в Большом зале филармонии. Мне посчастливилось туда попасть. Зал не отапливался, сидели в пальто. Было темно, только каким-то светом была подсвечена фигура артистки. Было видно, как она дышала на свои пальцы, чтобы хоть немножко их согреть.

У нашей школы были грядки в Летнем саду. Там мы пропалывали морковку, салат и свеклу. Когда весной на старых липах только прорезались зеленые листочки, мы ели их без конца, потом ели цветы липы, а потом семена.

В какой-то день весны 1943-го ожил двор Некрасовской бани. Чумазые люди в ватниках пытались оживить котельную. Наступил день, когда баня открылась. Мы отправились в баню, надеясь успеть помыться между обстрелами. В бане, ступая босыми ногами по цементному полу, мы держались за руки и почему-то смеялись. Мы вдруг увидели, какие мы страшные! Идут по пустой бане два скелета с мочалками в руках, дрожат от холода и смеются. Вода была теплая, но баня еще не прогрелась. В мыльной плескались еще четыре храбрые блокадницы, худые и костлявые. Смотреть друг на друга было неловко.

Когда меня спрашивают о самом счастливом дне моей жизни, я говорю, что это был День Победы 9 мая 1945 года. Никогда не видела я потом у людей более счастливых лиц. И тогда, 9 мая 1945-го, верилось, что после таких потерь, страданий, ужасов люди поймут, наконец, бессмысленность войн.

Война началась для меня, семилетней девочки, с внезапной паники, которая вдруг охватила людей на улице, с гула самолетов и тревожного крика матери, звавшей меня домой. Домой не хотелось. Мы с ребятами еще не доиграли. В руках у меня был деревянный пистолетик. Лазая с мальчишками по акациям, я палила из этого пистолетика: пых, пых…

Палила по не нашим. «Наши» и «не наши» — эти две силы сражались друг с другом в наших детских играх в войну до 22 июня 1941 года. После 45-го все дети в своих играх воевали с немцами. А тогда мать, с трудом зазвав меня, старшую дочку, в квартиру, резко захлопнула дверь, словно отсекая мирную тишину дома от тревоги, царящей на улице.

Отца на фронт не взяли, у него было слабое зрение. Всю войну до смерти от гнойного аппендицита работал он на Кировском заводе автомехаником. На заводе и жил. Домой, в Выборгский район, заглядывал изредка, приносил кусочки хлеба, оторванные от своей пайки.

Мама работала дворником. Семья в 26-м году перебралась в Ленинград из Саратовской области, и ради жилья, комнаты в коммунальной квартире, мама взялась за метлу. В блокадные зимы за рабочую пайку 250 граммов хлеба собирала трупы умерших на улице. Нас, троих детей, мама в эвакуацию так и не отдала. Мы все: я старшая, мне в 41-м году было 7 лет, средняя трехлетняя сестренка Верочка и младшая полугодовалая Ниночка, оставались при ней.

Голод наступил быстро. Я хорошо помню, как однажды отец принес домой бидончик черной патоки, очень вкусной, так мне и сейчас кажется, хотя с горьким привкусом. Это был расплавившийся сахар, который местные жители черпали с земли на месте пожарища, оставшегося от Бадаевских складов. Помню, как собирала с ребятами плоды акации — маленькие горошины, которые жарили и ели. Помню, как варила мама сухую горчицу. Варила долго и упорно, чтобы избавиться от острой горечи. Из горчицы мама пекла лепешки. И даже сейчас помню этот их вкусный, как казалось тогда, поджаристый запах.

Зимой к голоду прибавился холод. Поселились в кухне, где была печка, топили всем, что горело. Воду добывали из снега. Но одной водой сыт не будешь, а голод безжалостно косил людей. Помню, как принес дядя Илья, папин брат, немного конины. Он работал начальником пожарного подразделения. Видно, околела лошадь, служившая у пожарников.

А вот от кусочка собачатины мама отказалась. Соседи пустили под нож свою овчарку, предлагали маме, но та сказала, что не может есть того, кого хорошо знала при жизни. Соседи знали свою собаку еще лучше мамы, но съели все до последней косточки, еще и нахваливали, баранину, мол, напоминает.

Я помню, как часами лежала в голодном забытьи, обнявшись с сестренками, как мы ждали маму. Младшая Ниночка плакала, а я, прижав эту кроху, мою родную сестренку к груди, уговаривала: «Не плачь, Нина, скоро мама принесет нам хлеба». Все мысли были только об этом кусочке хлеба.

…В 43-м, после прорыва блокады, прибавили хлеба по карточкам, рыбу привезли из Мурманска, но сил жить уже не оставалось. Давно перестали укрываться в бомбоубежище во время налетов. Сначала бегали туда, как только звучал сигнал тревоги, но там приходилось часами стоять на ногах в ледяной воде, такое было наспех вырытое укрытие. После одного очень длительного налета, когда, смертельно усталые, не чувствуя ног, возвращались домой, мама сказала: «Больше вас туда не поведу». Прятались в своем доме под лестницей, а потом… «Какая разница, где нас накроет», — махнула рукой мама, и мы оставались лежать в кровати, чтобы не растерять крохи накопленного вместе тепла.

Так и жили-выживали, пока в апреле 43-го нас не вывезли из окружения. Ехали по Ладоге по льду, на наших глазах проваливались под лед машины, людей, пока машина медленно уходила под воду, спешно высаживали. Не все могли спастись. Тех, кому повезло, пересаживали на другие грузовики. Так и наш транспорт пополнился во время пути.

Когда проехали Ладогу, помню вкусный запах дыма от полевой кухни. В первой же встретившейся на пути полевой кухне военные дали нам полный котелок каши. Такое богатство! Мама осторожно кормила нас по ложечке, а мы кричали: «Дай! Дай! Дай еще! Еще дай! Ты жадина, мама! Жадина! Жадина!». «Нельзя сразу много», — увещевала мать, — с непривычки и умереть можно, я вам потом еще дам, попозже. Есть надо понемножку».

Помню, как один солдат взял меня на руки и спрашивает: «Девочка, сколько тебе лет?». Я говорить не могла от слабости, на пальцах показываю — восемь. Он заплакал, говорит: «Я думал, пять. У меня ведь дочка такая же»…

Ленинград, 2.01.1942

Рыночные цены (примеры):

Хлеб — 100 г — 40 р.

Папиросы: «Беломор» — 1 п. — 15 р., «Звезда» — 10 р., «Прибой» — 10 р., «Норд» — 10 р., «Ракета» — 8 р.; табак — 1 пачка — 20–30 р.

Сахар, конфеты, масло — меняются только на хлеб.

Великолепные оленьи сапоги с меховыми вкладышами — 2 кг хлеба.

Пальто мужское демисезонное, польский драп — 1 кг хлеба.

Дрова 1 метр 3 — 4 кг хлеба.

11.01.1942

Ленинград — кладбище живых трупов… Люди мрут как мухи! Многие знакомые уже ушли в вечность… Вась Васич… Бирк… Черт знает что такое, здоровые ребята, и так глупо погибают. Выходишь на улицу — наблюдаешь демонстрацию гробов, их так много, что волосы встают дыбом. Кое-как сколоченный, бесформенный ящик, двухместный, трехместный, и просто в тряпках завернутого везут на саночках. Куда ни глянешь: гробы, гробы… В среднем, на сегодня смертность составляет 9–10 тысяч человек. Трамваи уже давно не ходят. Голодные, обессиленные люди, еле переставляя ноги, плетутся порой через весь Ленинград. Жуть! Опухшие, с истощенными лицами, люди напоминают воскресших мертвецов. Воды нет, света нет, топлива нет. Коптилка с машинным маслом решает проблему освещения. Ночью в морозном воздухе царит симфония разрушения, варварски сносящая все пригодное для отопления: деревянные постройки, заборы и т. д. Растет преступность, отнимают карточки, хлеб, в любое время дня. В магазинах по карточкам многих продуктов нет. Надежды на прибавку — никакой. Чувствую себя херово, ноги отказываются ходить, у Н. ноги — как бревна. Игоря на улицу не выгонишь. Переживем…