Александр Казанцев - Мёртвая зыбь

— Простите, Александр Николаевич, но такими вещами не шутят!

— Прости меня, ради Бога! Я ведь не в шутку, а всерьез.

— А если всерьез, то чем это может грозить вам?

— Сказать по правде, я понимаю английского короля, который ради любимой женщины отказался от престола. Я готов последовать его примеру…

— Не будем торопить события. Пойду переоденусь.

Перед шатром она оглянулась.

Он взял у студентки багор и стоял с ним, как рыцарь с копьем наперевес, готовый к бою.

Мокрые чужие бревна из разбитых плотов, застряв в камнях, высовывались из воды, и будто старались их остановить.

Рыцарь разил копьем врагов, отталкиваясь от них. Но эти препятствия останутся позади… А что впереди?

Марина вышла из шалаша опрятно одетая, босыми ногами, чувствуя воду, проникшую в щели между бревнами, заливая плот. Сердце часто билось, отдаваясь в ушах. Но не оттого, что побывала в воде, хотя тело и болело от ушибов. Она все ж была счастлива.

Он ждал ее, волнуясь, как юноша. Она подошла, уже не беспомощная и сухая.

Другая пара стояла обнявшись.

Он тоже обнял ее, ощутив, что она дрожит, как в ознобе.

— Вернись в шалаш, накройся одеялом. У тебя же зуб на зуб не попадает.

— Я лучше с вами вместе… погибну…

— Ну, уж нет! Вместе согласен! Но не погибать!

— Согласны? — с надеждой спросила она. — Вместе?

— Конечно, — ответил он, прижимая ее к себе свободной рукой. — Как английский король.

— Опять шутить! — строго сказала она, но не отпрянула.

А пороги и острые ощущения еще не кончились.

Плот накренился, становясь дыбом. Оба упали, держась друг за друга. Оказались в воде на полузатопленном плоту. Но тот упрямо вынырнул вместе с ними, снова мокрыми.

Потом они плыли по тихой, как заводь реке, довольные и счастливые. Он в шортах, она в купальнике. Светило солнце. Было и тепло и свежо. Одни пороги остались позади, а впереди?..

Там пороги были куда более тяжкими.

В Москве гордая, возмущенная жена гневно дала ему безоговорочно развод. Но взрослые сыновья Марину не приняли. Бывшая жена переехала к одному из них, освободив место в большой обжитой ректорской квартире.

И для них взошло солнце, согрело, обсушило, сделало радостными, молодыми, как в низовьях реки на плоту…

А задолго до этого, летом 1755-го года золоченые кареты одна за другой подъезжали к изящному павильону “Mon plaisir” (Мое удовольствие), откуда вел спуск в “Нескучный сад”, где приехавшая в старую столицу императрица назначила гулянье, и вся московская знать спешила прибыть, чтобы не упустить возможности обратить на себя монаршее внимание, напомнить о себе.

И мужчины выходили из карет, сверкая звездами и орденами, все в модных паричках, а некоторые и в пожалованных лентах.

Но дамы все же затмевали их сияньем глаз и драгоценностей, белизной покатых голых плеч, нарядностью шуршащих платьев и покоряющей улыбкой.

Блестящие всадники в парадных мундирах с эполетами спешивались у подъезда. Их коней хватали под уздцы подоспевшие конюхи в желтых куртках и высоких сапогах, отводя их на конюшни, подковой окружавших павильон.

Офицеры же спешили предложить руку дамам при спуске по крутой тропинке в Нескучный сад. Ведь так легко оступиться в туфельках на высоком каблуке, из которых сладко пить шипучее вино.

Взвизгивание и хохот слышались снизу.

Прибывшая на гуляние императрица, спускаться в сад не стала, величественно проследовав мимо шеренги лакеев в красных фраках с золотыми позументами. Они низко кланялись, чуть приседая, как повелевал придворный этикет.

Елизавета Петровна, сопровождаемая ее сподвижником и опорой графом Шуваловым, прошла в уютный кабинет, казалось, предназначенный для интимных встреч “в свое удовольствие”. Она согласилась по просьбе графа принять там придворного пиита и поддерживаемого Шуваловым ученого из северных поморов.

Огромный, как поднявшийся на задние лапы медведь в непременном седом паричке, он ждал высокой аудиенции, низко поклонившись царице. Она милостиво дозволила ему войти за собой в кабинет.

— Чем порадовать изволишь, Михайло Васильевич? — спросила она, усаживаясь за столик с перламутровыми инкрустациями на тонких гнутых ножках.

— С челобитной к вашему императорскому величеству, как дочери Петра Великого.

— Никак дворянского звания добиваешься? Мало Ломоносову чести в Академии Петербургской и при дворе нашем быть?

— Я и своим крестьянским званием в империи вашей горжусь. А о монаршей милости молить осмеливаюсь за белокаменную столицу вашу первопрестольную, куда прибыть изволили, что в невежестве темном пребывает, хуже городка паршивого в Неметчине, Дюссельдорфом именуемом.

— Чем же твой паршивый Дюссельдорф Москвы нашей светлее будет?

— Просвещенностью, ваше величество, университетом своим, где студенты высшие науки познают, чтобы благо государству приносить и участие принять в Прусской Академии Наук, в Берлине задуманной академиком Петербургской Академии Наук Эйлером.

— Знаю, граф говорил мне. Мало тебе Академий Петербургских, Университет в Москве открыть задумал?

— Не я хочу. Время царствия вашего хочет, чтобы память о величии императорском достойной преемницы Петра Алексеевича в веках осталась.

— Поешь ты складно, как пииту положено. Но ведь миллионы рублев поди просить пришел?

— Так ведь не себе, государыня-матушка, как все с челобитной во дворец норовят. Для науки.

— Ты все равно как с графом Шуваловым будто сговорился. Об одном и том же твердите. А что наука твоя людям даст за миллионы потраченные? Какие города возьмет, края какие нам под нашу власть отдаст? Вот Беринга послала берега сибирские пройти, новые страны нам открыть, а ты со своей наукой что поднесешь?

— Богатства для ума необозримые. Откроется бездна звезд полна, где звездам нет счета, бездне дна.

— Высоко берешь. Подумаешь, аж страшно становится. Ты на землю спустись, где крестьянин ее сохой ковыряет, чтобы вырастить на ней рожь да пшеницу людям всем на пропитание.

— Все, что на земле произрастает, госпожа моя, корни имеет. А наука в самый корень смотрит. И труд землепашца облегчит, а то и совсем заменит.

— Чем заменить ее хочешь? Без хлеба всех оставить?

— Раз земля ныне всех питает и всему, что растет на ней через корни сок живительный дает, то подсказал мне один верноподданный ваш в звании профессорском, подумать можно, что придет время, когда человек найдет способ соки эти себе на еду прямо из земли брать, минуя растения и животных, ныне их поедающих, чтобы самим съеденными быть.

— Это что же ты, Михайло Васильевич, со своим профессором нас с графом землицей на пиру угощать задумал?

— Помилуй, государыня. Пиита бредни то пустые. Не землица будет на столе у правнуков ваших, а яства невиданные, искусниками, что корни Природы познают, приготовленные. Об этом людям ученым мечтать положено.