Александр Казанцев - Мёртвая зыбь

Оно напоминало позицию некоторых толстых журналов, сразу заявлявших, что журнал отныне фантастику не печатает. А прошлые свои публикации считает ошибкой.

Бедные Свифт и Гоголь, не говоря уже о Жюле Верне и Уэллсе!..

Никита с тревогой выслушивал отца, страшась последствий нового стресса.

— Не бойся, — сказал отец. — Истинная литература выше конъюнктуры, а литератор, подобен дамасской стали, проходя закалку. Ты — мой творческий наследник. Но требуется научиться ждать! И нам предстоит совместная работа над романом, который я задумал.

— Какой роман? Я о нем ничего не знаю.

— Я введу тебя в курс дела. Я прожил весь ХХ век, прошел огонь и воды. Все, что необходимо для закалки, приобрел, “опоясывающий лишай” получал… Разве что пояс придется затянуть потуже. Ведь все мои сбережения за 60 лет литературной работы поспешные реформы превратили в прах, перенеся меня если не на другую планету, то в мир жалкого капитализма, которому бы развиваться сотни лет, а его подстегивают, чтоб “завершился”, как сталинские пятилетки, в четыре года, а то и в 300–500 дней. И по примеру страны, распавшейся не на “содружество”, а едва ли не на “совражество” независимых государств, как эпидемия, пошло дробление всего, что можно и нельзя расчленить. На нежизненные обломки распались производственные объединения, комбинаты, издательства или крупные заводы, где цеха и типографии требовали свободы. Вот и журналы завоевали “свободу”.

— Но, ведь, свобода — общечеловеческая ценность.

— Ее превратили в произвол, скажем, тех же редакций, не знающих контроля. “Куда хочу, туда и ворочу”. Мы возвращаемся к ситуации 20-х годов, когда наследием НЭПа были карликовые писательские группы вокруг журналов, где печатали своих. Лишь Горький на I съезде писателей смог всех объединить, а теперь его Союз распадается на “писательские осколки“… Толку будет мало. Хорошего не жди.

— Однако, Кротов, вроде, перевел тебя, папа, в оппозицию ко всему, что происходит.

— Дело не в Кротове. Став главным редактором и вытеснив Иванова на престижный пост генерального директора объединения неизвестно чего, Кротов метался, стремясь создать журнал, ни на кого, как он говорил, не похожий, богатый и читаемый. Кидался из края в край. Вернется неизбежно и к большой форме. Крупные книги учат жить. И привлекают. Мелкие по величине и глубине лишь развлекают.

Ни одно издательство не отважилось на “Ступени Нострадамуса.” И лишь вмешательство еще существовавшей Роскомечати во главе с И. Д. Лаптевым, позволило “Современнику” издать оба романа вместе, как дилогию “Звезда Нострадамуса”, включив ее в еще не ликвидированную федеральную программу изданий…

И Нострадамус в подаче Званцева увидел Свет.

В последний день 1999 года, на рубеже завершающегося двадцатого столетия прекрасно изданная “Современником” книга “ЗВЕЗДА НОСТРАДАМУСА”, дилогия романов-гипотез, лежала на письменном столе. Это был чудесный праздничный подарок!

Званцев без конца разглядывал красочную обложку. С нее смотрели Герои, предсказанные прорицателем и высвеченные романом во тьме веков: загадочный пришелец из “Неомира”, столетний Наза Вец, будто автор всех новеллы. На фоне его седобородой фигуры: Петр I, Наполеон, Николай II, Ленин, Гитлер, Сталин… Художник еще добавил Екатерину II и Павла I, которых Нострадамус предсказал, а Наза Вец в новеллах не затронул. Горбачева и Ельцина художник “в эту историческую компанию не пожелал включить”.

На оборотной стороне обложки затопленная по Носрадамусу Северная столица. Знакомая игла Адмиралтейства и волны, бушующие на Невском проспекте…

На очереди был задуманный Званцевым мнемонический роман воспоминаний “Фантаст — Очевидец ХХ века” о прожитом им бурном столетии, о чем он уже говорил Никите, и что написать завещал перед своей кончиной Костя Куликов.

Век двадцать первый приближался.

Но незадолго до конца столетия коварно подстерегла писателя, невозвратимая утрата.

Он потерял жену, подругу пятидесяти пяти лет счастливой жизни.

Часами он сидел недвижно у постели больной. Она искала его ладонь. И он держал слабеющую руку своей Нимфы, врачами обреченную, о чем не знали лишь она и он. Родные берегли… Как будто можно уберечь от беспощадности рока!

Порой она его все ж отпускала, чтобы писал свои воспоминания. Но только он садился за компьютер, который она ненавидела всей душой за то, что мужа отнимал, бедняжка, превозмогая слабость, пробиралась по стенкам в коридоре, и тенью появлялась в дверях кабинета. И, бросая все, спешил отвести ее обратно.

И он не жил, а вместе с нею умирал…

Но умерла она одна, хотя он старше на пятнадцать лет. Он безутешен был в горе без меры…

Стоял подолгу “У ПОРТРЕТА”, и шептал, словно та услышит, ей посвященный грустный сонет:

Последние две строчки стали эпитафией, выбитой золотом на мраморном могильном камне его Тани, прелестной, незабвенной Нимфы…

Жизнь беспощадна и к мертвым, и к живым, и она продолжается.

Остался позади век пара и электричества, великий век Пушкина, Толстого, Байрона и Бальзака, Достоевского, Чайковского, Бетховена, Шопена, Иоганна Штрауса, "Могучей кучки", Брюллова, Репина и передвижников. Знаменитых ученых, таких как Фарадей, Попов, Максвелл и Менделеев; или артистов, появившихся на сцене: Шаляпина, Карузо, Виардо и Патти. Не перечислить всех, кто заложил европейскую культуру, полученную в наследство Двадцатым столетием. Ее пытались тщетно подменить нарко-потной истерией, перенятой у шаманов диких африканских племен или у русских “сектантов-трясунов”, но заглушить не удалось.

Писатель на рубеже нового века остался жив, и не писать не мог. Решил закончить мнемонический роман воспоминаний Очевидца, начатый при жизни своей Тани. И бросил мысленный взгляд очевидца на уходящий Двадцатый век, увидел рядом Свет и Мрак. Век революций, самых кровопролитных войн, бывших на земле, и век небывалых достижений, век радио и авиации, кино, телевидения, автомобилей, компьютеров, атомной энергии, начала завоевания Космоса…