Александр Казанцев - Через бури

— И служащий частной торговой фирмы превращается в сына и совладельца купца-миллионера Петра Званцева, а жена его, Магдалина Казимировна, внучка родовитых шляхтичей, современников изысканного Шопена, получает доступное лишь богачам музыкальное образование и, развлекаясь, то учит детей пению, то играет первых героинь в любительских спектаклях.

— Скажите, товарищ Бурмакин, а сына наркома Чичерина вы тоже выгнали бы из института? — прервал Трапезников.

— Просил бы не затягивать заседание, — огрызнулся Бурмакин. — Нет у нас студента Чичерина.

— Товарищ Чичерин прекрасно играет на рояле. Большой любитель музыки, — закончил Трапезников.

— У нас не о любителях музыки, а о купцах речь идет.

— Тогда скажите, купец Петр Званцев в условиях НЭПа восстановил свое дело? — поинтересовался Шумилов.

— Пристроился в протезной мастерской, как инвалид гражданской войны, без пальцев, — и Бурмакин показал два кулака со сжатыми пальцами и торчащими в стороны большими.

— За кого дрался-то? — спросил профсоюзник.

— Перешел к красным. Но это ничего не значит. В инструкции предусмотрена лишь дореволюционная деятельность родителей, и потому предлагаю Званцева из института исключить, — попытался сразу решить вопрос Бурмакин.

— Товарищ Сталин говорил: «Сын за отца не ответчик». Забыли? Протестую! — горячился Трапезников.

— Товарищ Сталин к слову сказал, а тут инструкция!

Заговорил декан. И словно захлопнулась дверь в шумный зал. Все хотели услышать тихие весомые слова.

— Получено письмо Наркомата о контрактации выпускников наших вузов с выплатой значительной стипендии при условии прохождения преддипломной практики, на которой он проявит себя, скажем так, как показал себя рассматриваемый студент Званцев, судя по отзыву о нем Надеждинского металлургического завода. Надо ли закрыть ему дорогу к преддипломной практике?

Тихонов смолк. За окном со скрипом брала подъем подвода, и слезший с нее мужик, идя рядом, кричал на лошадь так, что через двойные рамы было слышно:

«Н-ну, милая, язви тебя в душу, поддай, поддай!»

Тишина не нарушилась, а затягивалась.

— Отец мой Петр Исаевич, классик перевода западной поэзии, сказал бы: «Гнать — раз князь. Взять — коль грязь».

— Уместнее, товарищ Вейнберг, думать не о западных классиках, а о борьбе с западными классами, к чему и призывает инструкция. Я поддерживаю генеральную линию партии, — заявил партиец.

Комсомолец поддержал его. Голосование тайное — каждый получал бумажку с фамилией обсуждаемого и мог или вычеркнуть ее, или опустить в урну нетронутой.

Когда Саша Званцев подошел к деканату, там уже не толпились студенты, как в прошлые дни. Чистка закончилась. В пустой комнате миловидная скромная девушка скучающе разбирала папки. Саша протянул ей зачетку. Она неспешно развернула ее и стала искать в лежащем перед нею на столе списке фамилию Званцева. Саше хотелось повернуться и бежать, не дожидаясь холодного: «Можете идти». Но девушка, молча развернула зачетку, взяла большой штемпель из ящика стола, потом раскрыла коробочку с красящей полушкой, приложила к ней штемпель, перед тем подышав на него, и стукнула им по раскрытой странице, оставив на ней оттиск, удостоверяющий, что студент прошел чистку. И в таком виде вернула зачетную книжку с улыбкой:

— Успеха инженеру Званцеву, — и смущенно опустив глаза, тихо добавила: — Зайдите. Тихон Иванович подпишет, — и еще раз ласково улыбнулась. — Был донос, но счет пять — три в вашу пользу.

Едва сдерживаясь от бега, Саша шел по коридору. Улыбка девушки отражалась в высоких окнах, в мраморных стенах, в сверкающих плитах пола.

— Радость, Катенька, радость! — сообщил он Кате. — Понимаешь, был донос. Не представляю, кто и о чем мог написать?

— А где Паша Золотарев?

— Он мой лучший друг. Жаль, не выдержал экзамена и уехал. А я, свинья, не помог ему.

— Он бывал у вас? Родословную твоих родных знал?

— Знал, но ведь это же Пашка Золотарев, самый надежный человек.

— Но ты не помог ему и, провалившись, он мог вспомнить о тебе.

— Никогда он на донос не способен!

— Как знать… Дадим лучше Тане радостную весть. Подозрение Кати подтвердилось, «бог новобрачных Гименей» бесследно исчез или в облаках Олимпа, или в подземных чертогах сумрачного Демона, или вообще для дьявольских проделок, вроде «чистки», его из преисподней на землю, похоже, больше не посылали.

Узкоколейный железнодорожный путь шел по берегу реки Белой, точно повторяя все ее извилины. Впереди бежал почти игрушечный паровоз. Васе Иванову не потребовалась бы большая комната, чтобы вычертить его в натуральную величину. К нему были прицеплены товарные вагончики и открытые грузовые платформы со всякой всячиной, перегруженной с широкой колеи в Тирляне. И еще в самом конце — один пассажирский с сиденьями. Можно было бы подумать, что Сашу Званцева занесло в страну лилипутов и он окажется здесь Гулливером. Хорошо, что этот последний в поезде пассажирский вагон, несмотря на свою миниатюрность, был рассчитан на таких же Гулливеров.

— Небось, впервой на такой каталке едешь, удалец? — спросил пожилой уралец со сморщенным от жара, в мелких морщинах лицом, казалось, прокопченым.

— Я на студенческую практику к вам.

— Ежели сталь варить, иди ко мне в подсобные.

— Нет, я механик.

— Механик — подмога нужная. Особливо «шаржир-машине». Она шихту, точно подобранную по подсказке экспресс-лаборатории на жидкий металл в мартене кладет. Ей заслонку па окне печи подручные подымут, машинист ейный лоток сунет в самый жар — и перевернет. Вроде бабы с ухватом, что чугунки в русскую печь ставит. Только мы не щи да кашу варим, а лучшие в мире, любого состава стали без примеси серы. Домны-то наши не на коксе, а на древесном угле работают.

— Я знаю вашу машину. У меня такой курсовой проект был. Самым трудным считался.

— Значить, подходящий нам парень, коль за самое трудное берется. Не хочешь ли прогуляться со мной?

— Что? Здесь остановка?

— Пошто остановка? Паровозику нашему лишь бы до Шишки без остановки дотянуть. Мелководье значить. Будь ты барышня — на руках перенес бы. А теперича оба босыми на тот берег переправимся, обуемся и горушку лесочком, как молодуху, возьмем и прямо к реченьке нашей Белой выйдем. Снова на перекате бурлит, родимая. Затем опять разуемся и во второй раз войдем в энту самую водичку, в какую уже впервой входили. Пока мы горушку переваливаем, вода по длинной петле горку ту обтекает, а наш паровоз рядышком объезжает. Обувку в руках держим, по приступочкам в свой вагончик войдем и на своей лавочке, как на парад, оденемся, а воздуху горного сколько в себе принесем — измерить некому. Так что два раза в одну воду войдем, а говорят — нельзя! Пошли, што ли?