Дмитрий Шелестов - Время Алексея Рыкова

В октябрьские дни 1936 года Рыкову, ещё жившему в Кремле, был прислан пригласительный билет на торжественное заседание в Большом театре. Машина была уже у подъезда, он совсем собрался, а билета не оказалось на месте. Пока мы с матерью перерывали все в квартире, отец очень нервничал. Он говорил, что сейчас его отсутствие будет истолковано как демонстрация, что из этого может быть сделано что-то важное, серьезное, обвинят его в чем угодно. Билет нашёлся в кармане пятилетнего племянника матери, который припрятал его из-за красной обложки с портретами Ленина и Сталина… Несмотря на природный юмор и любовь к детям, Рыков смеяться не мог.

Вскоре (после Октябрьских праздников) позвонил Горбунов из хозуправления и передал через меня, что отцу предоставляется квартира в так называемом Доме правительства, куда мы и переехали, кажется, в ноябре 1936 года.

Точно не помню, когда Рыков был снят с поста наркома связи. Он бодрился, говорил, что скоро дадут другую работу, ведь он кандидат в члены ЦК.

Как-то шутя я сказала, что теперь работаю и могу взять родителей на иждивение. Хотя всякие шутки у нас в семье были приняты, на этот раз отец мне ответил шутливо, но с внутренней гордостью, что, мол, уж как-нибудь обойдутся без меня, они у государства заработали и государство обеспечит их старость.

После выезда из Кремля Рыков, помнится, ещё недолго оставался на работе. Перестав работать, он совершенно никуда не выходил из квартиры. Не помню, был ли это официальный домашний арест. Вскоре стали поступать пакеты то из ЦК, потому что они были в красных конвертах, то ещё откуда-то. После я поняла, что из НКВД. На столе отца эти бумаги лежали очень высокими кипами. Однажды, убирая в комнате, я стала читать лежавшую сверху бумагу. Это были показания против отца бывшего его секретаря Е.В. Артеменко, «тети Кати», как я привыкла называть её с детства. Они произвели на меня впечатление какого-то ужасного злого бреда. Чудовищней всего было то, что это писала «тетя Катя», человек, знавший отца с юности, значит, человек, заведомо лгущий, беспардонно, казалось, с упоением. Там было что-то, кажется, о выслеживании машины Сталина по поручению отца и тому подобная явная для меня чушь. Заставшая меня за этим чтением мать категорически запретила притрагиваться к этим бумагам, как она выразилась, «грязи».

Впоследствии кто-то мне говорил, что было два пленума. Я буду рассказывать, как помню. Совершенно четко различаю только последние дни ужасного февральского пленума. Теперь я понимаю, что чтение материалов «следствия» и совершенная оторванность от жизни да и людей (после августа 1936 года у нас, кроме сестры матери Е.С. Толмачевой и племянницы отца Г.В. Николаевской, никто не бывал) нравственно надорвали Рыкова. Он замкнулся в себе, был молчалив, почти не ел, молча ходил из угла в угол, напряжённо думая. Иногда, так же напряжённо думая, часами лежал. Как это ни странно, курил он в эти дни меньше, чем обычно. Видно, забывал даже и об этой давней своей привычке. Кажется, в январе меня уволили из ВПШ [48] Высшая школа пограничников, где Наталия Алексеевна преподавала после окончания в 1936 году факультета языка и литературы Государственного пединститута им. А.С. Бубнова. , так что я была всегда дома, постоянно наблюдала за отцом. За это время он очень постарел, волосы поредели, постоянно были как-то всклокочены, лицо осунувшееся, с синевато-бледными кругами под глазами. Видимо, он не спал. Он не разговаривал, только думал и думал.

Однажды, войдя в общую комнату, я поразилась видом отца. Он сидел у окна, спиной к нему, в какой-то неестественной позе: голова откинута назад, руки переплетены и зажаты переплетенными ногами, по щеке ползет слеза. Он, мне кажется, меня не видел, поглощенный своими мыслями. Я услыхала, как он сказал, как-то растянуто, полушепотом: «Неужели Николай действительно с ними связался». Я словом или движением к нему, не помню, обратила на себя его внимание, он как будто очнулся, встал и, пробормотав что-то бессвязное, ушел в свою комнату. Я понимала, что Николай — это Н.И. Бухарин, а «они» — те, чей процесс недавно прошел.

Кажется, за несколько дней до начала февральского пленума меня позвали в комнату отца и велели слушать. Мать читала письмо Н.И. Бухарина, кажется в ЦК, а может быть, в Политбюро. Помню, что это письмо начиналось словами: «Товарищи, дорогие товарищи…» В этом письме шаг за шагом опровергалось каждое показание против Бухарина. Казалось, что все обвинения разбивались вдребезги, какая-то тяжесть снималась с плеч. Но отец лежал молча, ничем не выказывая свое впечатление. Окончив, мать сказала: «Вот, я тебе говорила, что нам нужно сделать то же самое…» Отец повернул к ней только голову и ответил: «Неужели ты ещё не понимаешь, что это никому не нужно, что это ничего не даст?»

18 февраля очень долго не было газет. Пришедшая домашняя работница рассказала, что на Доме Союзов висят траурные флаги и через Охотный рад не пропускают транспорт. Видимо, умер кто-то из членов правительства. Родители были удивлены, никто, казалось, опасно не болел. Наконец в почтовом ящике оказались газеты. Я увидела, что скончался Серго Оджоникидзе. Взяв газету, мать вскрикнула: «Последняя надежда…» — и упала на пол без сознания. Она не поднималась несколько месяцев.

Наконец начались выезды отца из дому. Кажется, вечерами, во всяком случае, возвращался он в темноте. Иногда кое- что рассказывал при мне. Например, он рассказывал об «очной ставке» с Сокольниковым. Когда отец проходил в зал, где шло заседание, в предыдущей комнате находился Сокольников с охраной. Увидев отца, он наклонился, как будто завязать шнурок ботинка — стыдно было смотреть в глаза, — а потом «врал», как сказал отец, повторяя свои показания.

Если мать встречала отца вопросом: «Ну, что?» — он отрезал: «Что? Чего ты ждёшь? Все врут». Что-то он говорил о Пятакове, помню только, что говорил о его невероятной бледности.

(Я что-то путаю здесь во времени. Когда происходил предыдущий разговор, вернее разговоры, и последующий, мы втроём были в общей комнате, а после 18 февраля мать лежала в постели и, как помнится, не выходила из своей комнаты.)

Придя с одного из заседаний, отец спросил у матери, нет ли у нас какого-нибудь письма из Мухалаткиили в Мухалатку, написанного во время похорон Угарова. Мать нашла и принесла мою открытку, в которой я писала родителям в Мухалатку как раз об этих похоронах. Это была полудетская открытка: «Дорогие папа и мама, вчера хоронили урну Аркаши Голубка…» (почему-то его так называли). Отцу предъявили обвинение в том, что при разъезде с этих похорон он в машине, не то с Бухариным, не то ещё с кем-то, договаривался о террористическом акте против Сталина. Показания были шофера, как мне помнится. Отец сказал, что он был в отпуске в Мухалатке, что могут свидетельствовать документы об отпуске и о выдаче путевок. Ему возразили, что, получив отпуск и путевку, он мог не уехать. И вот, придя, кажется, на другой день, отец мне говорит: «Поздравляю, дочь, и ты со мной попала в преступники». Оказалось, после предъявления моей открытки Каминскийему сказал: «Ты столько лет работал в связи, что любую открытку и штампы мог подделать». На что отец мог только ответить, что, ладно, мол, открытку и штампы я подделал, а почерк дочери кто подделал? Уж её-то нечего сюда путать. Но так на этом разговор и кончился и не сыграл никакой роли. Отец передавал, что говорилось так: «Один-другой факт показаний может быть и не верен, но все в целом — верно. Несколько фактов не имеют значения».