Иван Майский - Воспоминания советского посла. Книга 1

— Московский тракт… н-да… это не что-нибудь тебе такое…

И опять-таки как-то незаметно, само собой, мы, маленькие существа, впитывали в себя сибирские масштабы. Да и как было их не впитывать, когда каждодневно от прохожих и проезжих мы слышали, что езды от Омска до Томска десять дней, от Омска до Иркутска три недели, а от Омска до Владивостока, почитай, два месяца…

1 августа 1892 г. я поступил в приготовительный класс Омской мужской гимназии. Хорошо помню этот знаменательный в моей жизни день. Еще накануне я с утра волновался, не мог ничем заняться, нервно проверял книжки и тетради, которые я завтра возьму в класс, несколько раз надевал и снимал свою новенькую гимназическую форму. Ночь я спал плохо и вскочил на ноги ни свет, ни заря. Мать сама отвезла меня в первый раз в гимназию — желто-унылое двухэтажное каменное здание с крытым деревянным крыльцом — и сдала меня с рук на руки полному, седому гимназическому швейцару в ливрее. Поглядев на меня, швейцар как-то странно крякнул и несколько презрительно заметил:

— Маловат, маловат-с господинчик… Ростом не вышел.

Мне было тогда всего лишь восемь с половиной лет, и в серой гимназической форме, с огромным ранцем за спиной я действительно походил на головастика. Заметив, однако, что мать вспыхнула, и, видимо, опасаясь какого-нибудь реприманда, швейцар поспешил примирительно прибавить:

— Ничего-с, подрастут-с… Со всеми бывает-с…

Еще мгновенье — и я потонул в многоголовой, шумной, крикливой, куда-то бегущей толпе гимназистов.

Возвращался домой я уже пешком, сначала с группой одноклассников, а потом один, и когда, нарочито развязно вбежав в свою комнату, я размашисто бросил ранец в угол, мать почти с ужасом воскликнула:

— Ванечка!.. Что с тобой?

И они указала на большой синяк, украшавший мою правую щеку под глазом. Приняв самый равнодушный вид, как будто бы ничего особенного не случилось, я скороговоркой бросил:

— Пустяки!.. В перемену немного потолкались.

— Хорошо потолкались! — с сердцем воскликнула мать и стала прикладывать к синяку примочку.

На самом деле история была гораздо серьезнее. В большую перемену на дворе гимназии началась драка между двумя группами мальчишек. Я был невольно вовлечен в драку, и один третьеклассник, славившийся своей силой, здорово «дубанул» мне кулаком по лицу. У меня даже искры посыпались из глаз, но я удержался и не заплакал. Это было мое первое гимназическое крещение. Однако я считал ниже своего достоинства рассказывать матери все подробности.

Первый год моей гимназической учебы не оставил в моей памяти почти никаких воспоминаний. Должно быть, в нем не было ничего замечательного. Сидел я на первой парте, учился хорошо — был третьим-четвертым учеником из 37, — поведение имел пять, прилежание и внимание — по четыре. Однако большого интереса к учебе у меня не было. Объяснялось это, видимо, тем обстоятельством, что дома я был подготовлен лучше, чем то требовалось для приготовительного класса, и гимназия мне пока не могла дать ничего нового.

К этому же периоду относится и мое первое знакомство, с «научной работой». Отец мой, скак я уже рассказывал, занимался различными опытами и исследованиями. При Омском военном госпитале имелась маленькая захудалая лаборатория. Она состояла из небольших комнат с чрезвычайно скудным набором самых необходимых инструментов и приспособлений. Обычно лаборатория всегда была пуста: никто из госпитальных врачей не интересовался научной работой. При лаборатории жил старик-сторож, отставной солдат Потапыч, смотревший на свою должность как на своего рода синекуру. Потапыч по целым дням пропадал на базаре, который находился в двух шагах от госпиталя, и занимался там мелкой спекуляцией. К лаборатории Потапыч относился презрительно.

— На кой она шут сдалась! — любил он рассуждать. — Коли ты дохтур, дык лаболатория тебе не нужна: ты и так все знаешь… Ну, а ежели ты плохой дохтур, дык тебе никакая лаборатория не поможет…

При такой общей установке не приходилось удивляться, что на столах, термостатах, колбах, пробирках и прочей лабораторной утвари неизменно лежал толстый слой никогда не стиравшейся пыли.

Когда отец стал систематически работать в лаборатории, Потапыч был возмущен и не скрывал, что это совсем не входит в его расчеты. Скоро он перешел к скрытому саботажу. Побившись с Потапычем некоторой время и не получив результатов, отец махнул на него рукой и разрешил ему проводить время на базаре. Вместо Потапыча отец решил приспособить в помощь себе меня. В ранние вечерние часы он брал меня с собой в лабораторию, и я стирал пыль с инструментов, следил за температурой термостатов, перемывал колбы и реторты, записывал цифры производимых отцом взвешиваний. Мало-помалу я входил в колею своих обязанностей и даже начинал кое-что понимать в опытах, производимых отцом. На моем попечении были также морские свинки, которых отец употреблял для своих экспериментов и которые жили в большой деревянной клетке, стоявшей в кухне у нас дома. Я кормил и поил этих свинок, следил за состоянием их здоровья, чистил клетку, подбрасывал солому. Особенно хотелось мне научиться самому производить взвешивания на химически точных весах. Это было целью моих стремлений, моим идеалом. И когда, наконец, после долгого искуса отец разрешил мне прикоснуться к заветным весам, и когда я сумел сделать свое первое взвешивание, оказавшееся правильным, я чувствовал себя настоящим ученым.

Постепенно лаборатория стала заслонять от меня все остальное — гимназию, бабки, разбойников, даже пароходы. Лаборатория стала стержнем моей жизни. Мне нравилось в ней бывать. Мне нравились ее стены, ее столы, ее аппараты и приборы, самый ее воздух, а больше всего — та полная мысли проникновенная тишина, которая наполняла ее помещение. Я мог часами сидеть в лаборатории, и мне никогда не бывало скучно. Переступая порог лаборатории, я всегда испытывал какое-то особое, праздничное чувство, какой-то особый подъем духа, какую-то внутреннюю торжественность, как верующий, переступающий ворота храма. И это, пожалуй, было не случайно. Оглядываясь теперь, много лет спустя, назад, я чувствую и понимаю, что именно в те ранние годы, когда я перемывал колбы и пробирки в убогой омской лаборатории, в моем сознании зародилась и стала крепнуть вера в разум, в науку, в знание, в право человека быть хозяином жизни на земле, вера, которая красной нитью прошла через все мое бытие.

Весной 1893 г. отец был назначен сопровождать партию новобранцев из Омска в Верный (ныне Алма-Ата). Такие партии отправлялись каждый год. Рекрутов из Акмолинской области, из Тобольской и Томской губерний, входивших в состав Западносибирского генерал-губернаторства, набирали осенью; в течение зимы они проходили первоначальную тренировку в омских казармах, а весной следующего года часть из них направлялась уже для отбывания всего срока службы, который в то время был равен четырем годам, в Верный, Пржевальск, Зайсан и другие пункты Семиреченской области. Состоя «врачом для командировок при Омском военно-медицинском управлении», отец и был послан сопровождать подобную партию молодых солдат. Он взял меня с собой, и эта поездка, продолжавшаяся в общей сложности свыше двух месяцев, навсегда осталась в моей памяти как одно из самых ярких событий моего детства.