Иван Майский - Воспоминания советского посла. Книга 1

Узнаю отца. Он, конечно, работал по первоисточникам, как когда-то на арестантской барже.

Если учесть, что так жил и работал глубокий старик за 70 лет, то можно только подивиться его здоровью, его энергии, его неугасимому научному энтузиазму.

Да, основное в моем отце было служение науке. Но он не был совершенно чужд общественной деятельности. Правда, он никогда не был политиком. Его всегда несколько пугала эта сфера. Он чувствовал себя в ней не по себе. Однако, не признавая какой-либо одной строго определенной политической программы, он с ранней молодости шел в рядах передового общественного движения. В студенческие годы отец примыкал к народническому течению, хотя никогда не был народником-активистом. Моя мать мне не раз с улыбкой рассказывала, как отец в период ухаживания за ней, приходя в гости, часами монотонным голосом читал ей произведения Лаврова или Михайловского. Матери было смертельно скучно, но отец считал, что это самый «интеллигентный» способ выражать любовь. Вожди народников не помешали им все-таки пожениться и создать дружную хорошую семью. Позднее, в Петербурге и в Сибири, народнические увлечения отца выветрились, но он навсегда остался искренним демократом, противником царизма, свободомыслящим научным рационалистом. Религии отец не признавал, и в нашем доме никогда не было ни икон, ни лампадок, ни просфор. Вся наша семья была воспитана в атмосфере атеизма, хотя, конечно, официально все мы числились православными (вневероисповедного состояния в то время в России не существовало) и как таковые должны были выполнять некоторые религиозные формальности. Правда, ни отец, ни мать никогда не ходили в церковь, на страстной неделе не говели и не причащались, однако мне, гимназисту, приходилось в классе изучать «закон божий», ходить по субботам ко всенощной, а по воскресеньям к обедне и перед пасхой непременно исповедоваться. Всякое уклонение от этого ритуала имело бы последствием репрессивные меры со стороны гимназического начальства — снижение балла за поведение, замечания, выговоры, наконец, в известных случаях даже исключение из учебного заведения. Поэтому волей-неволей мне приходилось подчиняться существовавшему в то время режиму.

Личное поведение отца было безупречно, быть может, даже слишком ригористично и сурово. Он был бескорыстно честен, никогда не гнался за частной практикой, за деньгами. Не интриговал против коллег, не подхалимствовал, не занимался кляузами и доносами. Не пил, не играл в карты, не танцевал, не ухаживал за женщинами. Курить, как я уже упоминал, он бросил в ранней молодости. Редко ходил в театр, даже когда к тому имелась возможность, ссылаясь на недостаток времени. Зато играл на скрипке, и в первые годы жизни в Сибири сильно этим увлекался. По его настоянию и я в детстве стал учиться игре на том же инструменте, но душа у меня не лежала к этому занятию, и по окончании гимназии я забросил свою музыку. Спокойный, уравновешенный, молчаливый, всегда поглощенный какими-то своими, ому одному понятными, мыслями, отец ненавидел пустозвонство и признавал только дела. Сколько раз в детстве я слышал бросаемое им по чьему-либо адресу восклицание:

— Фразер!

Это был предел презрения, негодования. Отец произносил свой приговор таким уничтожающим топом, точно рубил человеку голову.

Конечно, военный врач подобного склада не мог быть «на хорошем счету» у тогдашнего начальства. И мой отец действительно не был «на хорошем счету». Он приходился совсем не ко двору в этой маленькой пьяной сибирской провинции, в этом огромном военно-бюрократическом аппарате царской России. Его постоянно обходили, оттесняли, подсиживали, вообще «задвигали», как только могли. Не случайность, что до самого конца своей 25-летней службы отец так-таки и не поднялся выше «младшего врача» и «коллежского советника», несмотря на полученное им звание доктора медицины. Да и надо ли было этому удивляться? Царский режим чувствовал, что он имеет дело с недругом, и платил ему той же монетой.

Иногда отношения между отцом и начальством обострялись, доходили до открытых конфликтов. В бумагах отца я нашел любопытную переписку между ним и директором Московского кадетского корпуса, относящуюся к концу 1905 г. Отец, бывший в то время младшим врачом этого корпуса, заведовал инфекционным лазаретом последнего и очень гуманно и по-человечески относился к попадавшим туда больным. Главное же, он не мешал кадетам разговаривать на политические темы и выражать симпатии к революционному движению. Директор корпуса генерал Лобачевский был глубоко возмущен поведением «младшего врача» и 6 декабря 1905 г. адресовал ему грозную бумагу, в которой с негодованием заявлял, что «нельзя же допускать, чтобы кадеты пели марсельезу», и требовал от отца принятия мер к прекращению подобных «безобразий». На следующий день отец ответил генералу рапортом, в котором заявлял, что его обязанности как врача состоят в том, чтобы лечить больных кадетов, но не заниматься их политическим воспитанием. Директор корпуса пришел в совершенную ярость и 16 декабря адресовал отцу второе предписание, в котором вновь требовал от него «установления порядка» в инфекционном лазарете, а в заключение писал:

«Вместе с тем, будучи совершенно не согласен с вашими взглядами на службу врача в кадетском корпусе, я препровождаю мое предписание от 6 декабря и ваш рапорт от 7 декабря окружному военно-медицинскому инспектору».

Последствием этого конфликта было то, что отцу пришлось уйти из кадетского корпуса.

Органическая прогрессивность отца, пожалуй, ни в чем не сказалась так ярко, как в его отношении к Октябрьской революции. Отцу было уже под шестьдесят, когда власть Советов утвердилась в нашей стране. Возраст, традиции, нажитые привычки — все, казалось, должно было настраивать его подозрительно и даже враждебно к новому, не имевшему прецедента в истории строю. На самом деле вышло, однако, иначе. Правда, в самом начало — в конце 1917 и в первые месяцы 1918 г. — все происходящее вызывало у отца вопросы и недоумения. Он не понимал толком, что происходит, кто такие большевики, чего они хотят, какие ставят себе задачи. Однако в вопросах и недоумениях отца не было никакой злостности, никакой враждебности. Совсем напротив. Он только остался верен самому себе: он встретил новое, не знакомее ему явление и, следуя своей всегдашней научной манере, хотел изучить и исследовать это явление, прежде чем делать окончательные выводы. Очень скоро отец почувствовал симпатию к большевикам, хотя и не всегда соглашался с ними на все «сто процентов». В основном, он одобрял их генеральную линию. Особенно нравилось отцу, что большевики начисто ликвидировали те гнусные, реакционные, насквозь прогнившие силы старого режима, от которых самому отцу так много приходилось страдать на протяжении всей своей жизни. Вполне естественно, что с началом гражданской войны отец охотно пошел в качестве врача в Красную Армию и что в дальнейшем он все глубже и прочнее врастал в нашу новую, советскую, жизнь. Правда, в партию он до конца своих дней не вступил, да и трудно было этого ожидать от такого старика, но в последние годы перед смертью он, несомненно, стал тем, что мы называем «беспартийным большевиком». Помню, как-то в начале 1935 г. он прислал мне письмо, которое меня сильно тронуло.