Александр Борщаговский - Записки баловня судьбы

В опубликованных записках Симонова «Глазами человека моего поколения» Константин Михайлович только мельком коснулся событий 1949 года: «В истории с критиками-антипатриотами, начало которой, не предвидя ужаснувших его потом последствий, положил он сам, Фадеев, я был человеком, с самого начала не разделявшим фадеевского ожесточения против этих критиков. Из Софронова, оценив его недюжинную энергию, но не разобравшись нисколько в сути этого человека, Фадеев сделал поначалу послушного подручного, при первой же возможности превратившегося во вполне самостоятельного литературного палача» («Знамя», 1988, № 4, с. 73). На собрании, где выгоняли из партии Альтмана, Софронов и выступил уже в роли литературного палача , а Фадеев и пальцем не пошевелил для установления истины. Видимо, к этому времени он уже весь предался тому «литературному политиканству», «которое иногда, — по утверждению Симонова, — как лихорадка, судорожно овладевало Фадеевым, вопреки всему тому главному, здоровому и честному по отношению к литературе, что составляло его истинную сущность» (там же, с. 73).

Любопытная подробность: в статье обо мне, напечатанной в августе 1937 г, в молодежной газете Украины (статью подписал Мельниченко, подручный Николаенко, которую вознес Сталин, похвалив ее), мне ставились в вину три преступления: растрата сотен тысяч рублей в Русском драматическом театре, где я и не служил, и разрешение «контрреволюционных» пьес Остапа Вишни, репрессированного еще в 1933 году, и Вадима Собко, здравствовавшего, но никогда не злоумышлявшего против революции и Советской власти. Такими давними оказались наши «преступные» связи!

Доходило и до курьезов. Глава Агитпропа ЦК Ф. Головенченко, просматривая издательские планы, обнаружил, что несколько томов собрания сочинений Салтыкова-Щедрина в Гослите комментирует литературовед Борщевский, и вычеркнул его. Ученому, уже завершившему долгую работу, испуганному, сбитому с толку, долго пришлось доказывать, что мы даже не… однофамильцы! В те дни «Правда» на первой полосе напечатала панорамную фотографию новых домов в Киеве, на Борщаговской улице Но казалось богопротивным сохранять подлинное название улицы и она превратилась в Борщеговскую улицу. Так в борьбе с «безродными» претерпела и знаменитая, старинная славная Борщаговка, откуда пошла и наша фамилия и тысячи Борщаговских — украинцев, чьи потомки и ныне расселены по Днепру.

Как-то вечером мы с Кривицким уходили из опустевшей редакции мимо столов, с лежащими на них рукописями и гранками. Взяв в руку красный карандаш, Кривицкий походя, не вчитываясь в тексты, не глядя жирно отчеркивал какие-то абзацы, поставил два-три вопросительных знака. «Поправят! Увидите, поправят… Не узнают, чей карандаш, ничего не поймут, но поправят!..» Его уроки цинизма бывали не без блеска.

Я не случайно дал слово «инициатива» в разрядку. В Малый театр на знаменитый в свое время спектакль «Отелло» с Остужевым в роли венецианского мавра пришли Сталин и Берия. В ложе с ними был Царев, от которого и стало все известно. В какой-то момент, когда интрига Яго достигла верха изощренности злодейства, Сталин весело подтолкнул локтем Берию и сказал: «А этот Яго — инициативный товарищ!»

Приношу сердечную благодарность вдове И. С. Новича Анне Александровне и вдове Льва Кривенко Елене Савельевне за предоставление мне такой редкой возможности: получить все материалы в подобранном, систематизированном виде.

Как актуальна и жизненно важна эта мысль сегодня, когда в качестве «чемпионов» нам вот уже три-четыре десятилетия предлагали отнюдь не Горького, Серафимовича или Вересаева, а литературных сановников и «генералов», литераторов средней — и похуже! — руки, невозбранно издаваемых и защищенных всеми возможными знаками отличия!

Узна́ем ли мы когда-нибудь, где и какая фраза была брошена Сталиным, прервав печатные поношения? Но как и лицемерный окрик в пору коллективизации мало что изменил в существе дела, так и в конце марта 1949 года (когда неведомый благодетель позвонил мне по измолчавшемуся телефону и, не назвавшись, сказал: «С этого дня, вся эта история кончилась…») высокая команда не изменила реального положения вышвырнутых из жизни людей.

Партийный функционер, один из златоустов, готовых подхватить и развить любое положение Сталина (и не только Сталина), председатель Художественного совета при Министерстве кинематографии СССР Л. Ф Ильичев, выступая на пятидневном совещании киноактива страны в начале марта 1949 года, потребовал «решительнее и скорее» освобождать наше искусство от антипатриотов, завершить «полный разгром всех космополитов, их явных и тайных приверженцев, сейчас, когда советская страна осуществляет переход от социализма к коммунизму». Проповедника пролетарского интернационализма настолько не смущало, что ярость «очищения» бьет по тем, кто «без роду и племени», по «беспачпортным бродягам», хотя и при «серпастых и молоткастых» гордых паспортах! Ему важно было в который раз пропеть зорю, а поелику коммунизм рядом, только руку протяни, то и да здравствует «конфликт хорошего с лучшим».

Имеется в виду редакционная статья «Правды».

В этой связи хочу указать на одну невольную описку в уже упоминавшейся мною книге Александра Некрича «Отрешись от страха» (Лондон, 1979). «Один из наших аспирантов, некто Кузин, который вернулся с фронта тяжело раненным в голову, — вспоминает Некрич, — возбужденно говорил кому-то: „…и вот Гурвич написал письмо в ЦК: предоставьте мне работу в качестве учителя. И знаете, что ему ответили? — Кузин торжествующе обвел глазами слушателей, предвкушая эффект, который произведет концовка рассказа, — Ему сказали: нельзя дурному пастуху доверять стеречь стадо“» (с. 46).

Кузин ошибся. Беспартийный Гурвич, пожилой, больной, чуть приволакивавший ногу, не помышлял о школе и не писал в ЦК. Написал это я в предчувствии скорой бездомности и нужды. Ф. Головенченко, к которому попало письмо, не снизошел до личного ответа.

Равную с Поповым оплату получал, по высокому чину, и начальник пожарной части ЦТКА!

Кавычки у слова «уничтожить» — из «Красной звезды». В них все ничтожество и нелогичность разоблачителей: зачем тут кавычки? Оказывается, нужно, чтобы одновременно сказать: усилия злоумышленников тщетны, великое творение неуничтожимо, потуги критика напрасны.

В зале было несколько престарелых еврейских писателей-ортодоксов, зачем-то сбегающихся на подобные аутодафе. Один из них, глуховатый, не расслышал реплики Первенцева и спросил у соседа: «Вус от эр гезагт?» («Что он сказал?») — «Эр полимизирт мит Юзовски», — услышал он деловитый, горделивый даже, ответ. («Он полемизирует с Юзовским».)