Роман Неумоев - Повстанческая армия имени Чака Берри

Вообщем, я откровенно заявил Летову, что он может лезть хоть к черту на рога, а я уж лучше тут полежу, в палатке, да подремлю малость. Летов ушел искать путь на Лысую Гору, а я остался лежать. Но что-то не спалось. Все думалось. Как он там, на Лысой Горе? Зачем? Чего хочет-то? Чего ищет? Пошел дождь. Водяные капли глухо застучали по полиэтиленовой накидке. Я лежал и думал, что подготовился я к этому походу неплохо. Большие куски толстой полиэтиленовой пленки неплохо предохранили бы нашу палатку даже от ливня. А тут, пока еще только накрапывает. «Ничего, переживем»_. думал я. Вот только усиливающийся холод начинал доставать. Дождь затарабанил сильнее. Где-то, через пол-часа, в палатку запрыгнул вернувшийся Егор. До Лысой Горы он, правда не добрался, но вот промок он весь, до последней нитки. Пришлось его срочно переодевать во что-нибудь сухое. Вот и пригодились мои пожитки, от коих распух мой рюкзак и кои давили мне уже который день на спину и натирали красные болючие полосы на ключицах.

Да, но все ж таки, Летов-то, что? Зачем лезет на эту Лысую Гору, рискуя схватить воспаление легких. А в нашем положении, даже тривиальная простуда была бы совсем некстати. Ради чего рискует здоровьем, спрашивается? Что он там рассчитывает такого увидеть, на этой горе? Корабль пришельцев, что ли? Оказывается, если бы там был корабль пришельцев, Летов бы туда не полез. Как раз, вот на корабль пришельцев Летову абсолютно насрать. Да и ведьм там давным-давно никаких нету и в помине. И скорее всего, никогда и не было. Но ведь гора-то Лысая! Ведь за тысячи верст от уральских гор, в горах Ливанских, в Иерусалиме есть гора с таким же названием. Известна она, как гора Голгофа. Голгофа — это тоже, лысая гора**. И это, своего рода, сакральный архетип христианской культуры. До меня начинает доходить, что Летов — инстинктивный христианин. Конечно, голова у него забита всякими научными, мистическими и философскими бреднями. Всяческими Сартрами, Камю, Хайдеггерами, Бердяевыми, Кастанедами и прочей чепухой. Но это — голова. А ведь другое дело — душа. Душа рвется туда, на Лысую Гору, куда взошел Тот, который навсегда изменил весь мир. И мир уже никогда не будет прежним. Значит, помимо всех этих экзистенциализмов, «сартров и масартров», бьется в груди и пульсирует та единственная болевая точка, что вопреки уму и рассудку ноет и зовет туда, домой. И если Им указан путь, и этот путь лежит через Лысую Гору, значит надо лезть, во что бы то ни стало, лезть, не взирая ни на что!

И я зажигаю таблетки с сухим горючим, чтобы хоть немного отогреть этого скалолаза.

— Да, ладно, — говорю я ему, — в другой раз залезешь. Куда она денется эта Лысая Гора. Гора-то, ведь никуда деться не может.

Не может, это верно. Но Летов молчит и это его молчание означает, что ничего не бывает «в другой раз». Все бывает только сейчас, сегодня. А завтра уже не поправишь. Вечная память, вечная память!

Он молчит и глядит в потолок палатки. В нем нет ни благодарности за сухую одежду, ни осуждения. Ему, по всей видимости, просто нет до меня дела. Ну, не хочешь ты, Рома Неумоев, лезть на Лысую Гору, ну и ладно. Сиди, блох лови. Он молчит. Это мое дело, куда и зачем лезть. Но он думает, что залезть-то все ж таки надо! Что бы там, ни было, а на Лысую Гору, вот, надо, таки, залезть.

Дождь окончательно переходит в ливень. И остается только уснуть в надежде, что когда мы проснемся, дождь все-таки кончится. Должен же он когда-нибудь кончиться. Все, ведь, когда-нибудь заканчивается. Ведь Бог — это страх боли смерти!? Но и это, все равно.

Вода тем временем стала проникать в палатку. Из тысяч путей, она непременно найдет один-два, чтобы добраться куда надо. С потолка палатки капли стали попадать на одеяло. Снизу тоже было не так благополучно, как хотелось бы. Долго нам тут без костра и горячей пищи не просидеть. Это ясно. Как только дождь поутих до мелко моросящей сыпи, мы решили сниматься и уходить в сторону Златоуста. Когда мы добрались до города и зашли в первый, на окраине продуктовый магазин, чтобы прикупить немного дешевой консервированной капусты в томатном соусе, дождь прекратился. Летов на Лысую Гору не попал, чего же ему еще лить. Понятное дело.

Мы пошли вдоль берега реки Ая и вышли на трассу. Метрах в ста от нас, на дорогу быстро, озираясь выскочил, какой-то человек, и увидев нас быстро скрылся обратно в лесу. Видимо это был беглый каторжник. Я слышал, что вблизи самого Златоуста есть зона, ну, то есть тюрьма. Вот из нее, он видимо, и сбежал. Машин на трассе не было. А если бы и были, на что он рассчитывал, не понятно. Мы постояли немного, посмотрели ему вслед и перешли на другую сторону дороги. Это был распадок между двумя грядами гор в районе перевала. Река Ая являет тут собой мелкие, горные ручьи со студенной водой. Они успокаивающе журчат и перекатываются через скользкие камни. На берегу такого ручья мы снова поставили палатку. Приятно было посидеть у костра, вслушиваясь в это равномерное журчание и подумать. Про Лысую Гору, беглового каторжника, и еще про многое другое. Над перевалом клубились облака. Спокойно, но предупреждающе. На тот случай, если бы мне или Летову снова захотелось полезть на Лысую Гору.

Вот вы говорите, Летов, Летов… Летов — инстинктивный христианин. Нет, ну хорошо, это не вы говорите, это я говорю. Вы — думаете. А ведь это может оказаться и не так. Правда ведь? Вот Хайдеггер, с Сартром утверждают, что я — это то, что я делаю. Это что же значит, если бы я своих песен не писал, то меня бы теперь и не было? То есть, по крайней мере, не было меня такого, каков я есть теперь. Не могут же они всерьез утверждать, что меня совсем бы не было. Ведь это же нелепость какая-то. Ну хорошо, я был бы не таким, каков теперь. Но ведь это был бы тем не менее я, Роман Неумоев. Коли я засыпаю Романом Неумоевым и просыпаюсь им же, вон уж сколько лет. На это Хайдеггер заявит, что если бы, да кабы, то во рту бы вырасли грибы… То есть раз я все эти свои песни написал, и стал таким каков теперь, то стало быть, никак уж не могло быть иначе. И, стало быть, опять-таки, он, Хайдеггер этот, прав, и я теперь есть, то чем я стал, написав все эти свои песни. Экая язва, этот Хайдеггер! Ведь непременно так повернет, что выходит именно как он и говорит, и тут уж деваться некуда. Тут уж дважды два — четыре, и не психуй! Не рыпайся.

А вот течет мимо меня река. Течет она, и все в ней непрерывно меняется, и все в ней постоянно происходит. И называется эта река Ая. И никто не может сказать, что она есть такое. И она сама этого сказать не может. И если не станет тех, для кого она называется Ая, то от этого она течь не перестанет, не исчезнет, и будет все так же течь и журчать, натыкаясь на скользские, гладкие камни и убегая от них.

Эх, чего тебе надо, человек?! Живи. Никого не трогай. Ешь когда голоден и пей, когда испытываешь жажду. Если хотят чего-то отнять — отдавай. И не бери чужого без спросу. Дни твои будут течь как река и когда придет срок, воды этой реки утекут в океан и там станут рябью на поверхности и прозрачным льдом на окраинах ледяных полей. Ибо ничто не исчезает в этом мире окончательно, а только переходит из одного состояния в другое. И так без конца. Безсмыслица, скажешь ты? Наш ад — это жизнь впустую, скажешь ты. А ты знаешь, что такое жизнь? Ты знаешь? Нет, ты этого не знаешь. И никто не знает. А все только говорят, да делают вид. И что же тогда жизнь впустую, а что — не впустую? Не знаешь? И никто не знает. И никогда не узнает. И слава Богу! Потому, что если только узнает, то сразу либо умрет, либо ума лишится.