Фабиан Гарин - Командующий фронтом

Фельдфебель, у которого усы на упитанном, лоснящемся лице торчали щеточкой вверх, с удивлением выслушал предупреждение офицера.

— Солдата надо любовно и упорно учить, а не бить, — добавил Лазо.

Вечером, проходя по коридору в казарме, Лазо услышал, как один солдат говорил другому:

— Таких у нас еще не было.

Кто-то добавил:

— Долго не продержится. Свалят его за любовь к серой скотинке.

В мутном от мороза воздухе курилась вершина Караульной горы.

Вот уже четвертое воскресенье Лазо бродил по городу, присматриваясь к горожанам. Уж больно много в городе пьяных. Вот прошли с песней, в обнимку, нетвердым шагом двое в поддевках и ушанках. У одного голос низкий, у другого — писклявый, плачущий:

Из ворот выбежала девушка, укутанная в полушалок, и веничком сгребла снежок, опушивший за ночь окно. Молодая женщина в поношенной короткой шубейке, в меховой шапочке, с муфточкой торопливо прошла мимо и сунула Лазо в карман шинели записку. Пока Лазо собрался окликнуть, женщина исчезла, и он, покраснев — столь велика была его застенчивость, — подумал: «Так начинаются все провинциальные романы».

Дома, сбросив шинель, он не спеша повесил ее на гвоздь, торчавший в стене у двери, стянул сапоги, сел на кровать и развернул записку. Она была написана четким и красивым почерком на четвертушке бумаги школьной тетради. С каждой минутой лицо у Лазо все больше озарялось, словно его освещали изнутри.

— Счастливый день! — сказал он вслух. — Но до следующей встречи еще шесть томительных дней. — Потом он перечитал записку, но уже вслух: — «Нам известно, что солдаты вас любят и уважают. Офицеру заслужить у них признание не так просто. Значит, вы любите людей из народа, значит, вы против произвола, который чинит над ними самодержавный строй, значит, вы с нами, борющимися против этого строя. Если это так, то идите к нам! Я жду вас в будущее воскресенье на Воскресенской улице у лавки с вывеской «Иван Погоняев и сын».

Лазо зажег спичку и поднес ее к записке. Бумага запылала, сгорела, скорчилась и рассыпалась пеплом по полу.

Солдат Назарчук из взвода, которым командовал Лазо, мало отличался от других солдат, одетых в одинаковые серые шинели, тяжелые башмаки на шипах и обмотки. Однако, приглядевшись к Назарчуку, можно было прочесть в его больших серых глазах выражение недовольства. Он послушно выполнял все требования фельдфебеля, но за глаза ругал его в присутствии всех солдат на чем свет стоит, называл «душегубом». В этом человеке жила ненависть к фельдфебелю и к офицерам за мордобой и издевательства над солдатами. «Придет время, — говорил он только тем, кому доверял, — мы с них спросим за все».

Назарчук случайно познакомился с одним из политических, и тот почувствовал, что у солдата бьется горячее сердце. Умелым разговором он привлек его к себе. Так Назарчук, получая по воскресеньям увольнительную, приходил тайком на чаепитие к ссыльному, которого звали дядей Глебом. Здесь он познакомился с молодой барышней по имени Ада. Дядя Глеб и Ада обстоятельно расспрашивали у него о поведении офицеров, настроениях солдат. Однажды они дали ему несколько листовок и попросили раздать их солдатам.

Как-то Назарчук пришел в приподнятом настроении, что не ускользнуло от внимательных глаз дяди Глеба. Увидев в комнате незнакомого человека, Назарчук подозрительно посмотрел на него.

— Это наш, товарищ Николай, — успокоила его Ада. Она взбила пышные каштановые волосы и добавила: — Вы сегодня не такой, как всегда. Что-то случилось?

— Так точно! — весело отчеканил солдат. — Помните, я рассказывал про нового прапорщика?

— Погодите, — прервала его Ада, — я сначала самовар поставлю.

Она вернулась через несколько минут из кухни раскрасневшаяся, и только сейчас Назарчук заметил, что у нее привлекательное лицо, с большими синими глазами, и над верхней губой лежал едва заметный пушок. Сев за стол, она устроилась поудобней и сказала:

— Теперь я могу слушать. Так что вы хотели рассказать про прапорщика? Его, кажется, зовут Лазо?

— Так точно!

— Неужели другим стал? Волю рукам, что ли, стал давать?

— Никак нет, барышня. Третьего дня он отослал куда-то фельдфебеля, собрал нас потесней и стал рассказывать, с чего загорелась война с Германией, как буржуи друг у друга землю хотят отхватить, как даром проливается народная кровь.

— Значит, другая «словесность» пошла, — заметил незнакомый Назарчуку товарищ Николай.

— Так точно! Хорошо говорил! Ну, понятно, и мы стали вопросы задавать. А прапорщик, видно, позабыл, что он командир взвода, и давай ругать начальство. «Войну, говорит, могут прекратить только солдаты, они — главная сила». А когда прощался, спросил: «Думаю, что среди вас доносчиков и шпионов нет?» Тут я не выдержал и ответил: «От имени всего взвода, ваше благородие, смею доложить, что мы народ честный и вас в обиду не дадим». Пожал он каждому руку, — вот те крест! — и пошел. Вот какой человек!

— Надо с ним познакомиться, — сказал дядя Глеб.

— Может, приведешь? — спросил Николай.

— Мне никак нельзя! С чего это я самовольно подкачусь к командиру взвода?

— Назарчук прав, — подтвердил дядя Глеб, — это дело возьмет на себя Ада. Опиши подробно его приметы, а еще лучше — покажи.

— Вот это верно, — согласился Назарчук. — Прапорщик завсегда по воскресеньям гуляет по городу, ходит в порт. Я возьму увольнительную и буду толкаться возле погоняевской лавки. Когда прапорщик пройдет, я его барышне покажу.

— Толково! — сказал Николай. — Так и сделай, товарищ Назарчук! А ты, Ада, приготовь для Лазо письмецо.

С утра густой снег замел следы санных полозьев. С крыш свисали толстые снежные козырьки, грозя свалиться на головы прохожих. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, белая пелена. В полдень снег поредел, тучи уплыли за сопки, и над городом выглянуло солнце. Заблистали стекла в домах, засверкали миллионами искринок снежинки, даже глазам стало больно смотреть. На улицы высыпал народ.

Пронеслась лихая пара гадаловских вороных. В санях сам купец в романовском полушубке, отороченном белой курчавой смушкой, а рядом командир казачьего дивизиона Сотников в новой бекеше из добротного темно-серого сукна. Беда тому, кто не посторонится перед гадаловской парой. Купеческий кучер, озорной Васька Цымбал, обязательно заденет дышлом зазевавшегося прохожего и умчится дальше. Попробуй потом судись с богатеем-миллионщиком.

Сергей подошел к погоняевской лавке с окованной железом дверью, запертой на замок, и, не встретив барышни в меховой шапочке, решил вернуться в казармы, но передумал и направился к Ново-Базарной площади, где стоял Богородице-Рождественский собор. В соборе в тот час шло богослужение, а перед собором чинно расхаживали двое полицейских.