А. Крамаровский - На святой земле

Палестина! Святая земля! Кто не мечтал о местах, где некогда родился и жил Христос, но вряд ли кто представляет их так, как они выглядят в настоящее время. Наше представление о Палестине связано с библейскими и евангельскими описаниями. О современном положении ее я, проживши в Советском Союзе вплоть до второй мировой войны, нигде не читал и имел самое отдаленное представление.

Попал я в Палестину в тягчайшие дни для русского человека, не пожелавшего возвращаться в сталинскую вотчину, т. е. пережив Страшный Лиенц и потом погоню энкаведистов за человеческими черепами. В Палестину вывезли меня евреи; корабль, на котором я плыл, попал в руки англичан, взят был в карантин, откуда ровно через неделю был я выпущен на все четыре стороны. Сразу же попал в кибуц, т. е. в еврейскую Коммуну, где вскорости почувствовал себя как дома. Работал я в кибуце только 4 часа, сначала дворником, а потом пчеловодом, и никто в эту мою работу не вмешивался. В комнате (отдельной) у меня висела икона, а в дни православных праздников (в эти дни я не работал), когда возвращался с прогулки, то видел, что кто-то у меня уже хозяйничал (дверь в кибуцах на ключ не запирается): стол бывал покрыт белоснежной скатертью и уставлен вкусными яствами и цветами, а на Пасху — и крашеными яичками. В кибуце я прожил 2 года и об этой жизни вспоминаю с умилением.

Кибуц — это нечто вроде наших колхозов. В нем всё обобществлено, даже мелкий скот и птица. Столовая общая, общая и прачешная. Здесь не думаешь о завтрашнем дне, не думаешь ни о питании, ни об одежде и обуви, ни о стирке белья. Всё бесплатно, но и заработной платы не выдают. Стахановщины и всяких трудовых норм здесь не существует.

Климат в Палестине жаркий: зимой дожди, а летом ни одной дождевой капли. Снег здесь явление исключительное: за предыдущие 50 лет выпал он всего 2 раза. Картофель, помидоры, редиска и другие овощи садят в год дважды. Апельсины снимают зимой. Паланы и лимоны — почти круглый год, но в основном тоже зимой. Зимою почти вся страна покрыта зеленью и цветами, летом же земля выжжена: черна и желта (кроме, конечно, садов и апельсиновых и банановых рощ).

Овощей, ягод и фруктов здесь много: апельсины, яблоки, груши, бананы, грейпфруты, сливы и т. д. Нет только вишни. Она не принимается, хоть несколько раз и пробовали ее сажать. Не увидишь и ржаного хлеба и пшена. За все время своего пребывания здесь мне даже и попробовать их не удалось.

В кибуце я познакомился с одной русской семьей, по фамилии Жулины, состоящей из 6 человек: родители, два сына и две дочери. Глава этой семьи обучал меня пчеловодству в палестинских условиях, за что получал от кибуца небольшое вознаграждение. Семья эта приняла меня радушно и вскоре с ней я близко сошелся. Еще до моего прибытия в Палестину люди эти взяли советские паспорта и с нетерпением ждали отправки на родину.

В Палестине они разводили свиней, кур и индюшек. Имеют и пчельник, и огород, а небольшой участок земли, арендуемый у поселка, засевают пшеницей. Была у них и лошадь, и даже старенькая машина, от которой, признаться, все проезжие и прохожие шарахаются в стороны: уж больно неказиста и страшна. Дом их, состоящий из 4 комнат и еще одной в подвале, расположен в причудливой местности, окруженной со всех сторон горами. Жулины очень гостеприимные и радушные люди. Религиозны: библию и евангелие знают в совершенстве и очень любят беседовать на религиозные темы. Любят, впрочем, и посмеяться и пошутить. Жена Жулина, попавшая в Палестину 13-летней девочкой, владеет несколькими языками: помимо своего родного, знает она иврит (древнееврейский), немецкий, арабский и английский, а кончила она всего только начальную школу. Сам Жулин — страстный охотник и рыболов, а раз так, то конечно и балагур и шутник. Охотится он на диких свиней. С ним охотится его друг и приятель Комиссаров Иван Леонтьевич. Этот — холостяк, а по специальности — плотник, каменщик, электромонтер и пчеловод. Года 2 тому назад он побывал в Америке, которая по ряду причин ему не понравилась.

«Что это за страна!» — жаловался он приятелям, — «Сказал, что завтра приду в 12 часов, значит непременно точно приходи, а если хоть на часик опоздаешь, так с тобой с тех пор и дела никакого вести не будут, а тем более, если кого в простоте душевной дураком назовешь. А здесь, примерно, скажешь: приду в 12 часов, а придешь, когда смеркнется — все же дело с тобой поведут. А ежели кого обругаешь здесь, даже матерком запустишь, — не обижаются так, как в Америке: дела с тобой из-за этого не прервут. На матерок ответят тем же, ежели не хлеще… Одним словом: не нравится мне Америка…»

Русских здесь немного: около 50 семей. Разбросаны они по всему Израилю, но главным образом живут в портовом городе Хайфе и его окрестностях. Все они, за малым исключением, бежали из Советского Союза по религиозным и отчасти по политическим убеждениям.

После нескольких тяжелых лет они зажили в Палестине в полном достатке. Приобрели здесь специальности шоферов и механиков, попереженившись, понастроили себе неплохие домики, иногда и виллы, понародили немалое количество детей и… под впечатлением побед Советской армии над Германией и засыпавших страну «Огоньков», заболели заразной болезнью советского патриотизма. Выправив советские паспорта, они с нетерпением ждали «счастливой» минуты, когда советский консул отправит их всех на родину. Этой болезнью заразились не только легально выехавшие, но и те, которые с большим риском для жизни, по образному выражению Ю. Б. Марголина, «крали» ту или иную границу.

Я, эмигрант второй мировой войны, познакомился с некоторыми такими семьями. Прежде всего — с семьей Жулиных, о чем говорил выше. Познакомившись, рассказал им о том, как несчастен русский народ на родной земле. Рассказал о добровольной сдаче миллионов русских солдат в немецкий плен и о их гибели, о лиенцевской трагедии, о гитлеровских и сталинских зверствах, рассказал то, что пережил я, мои родные и друзья.

Жулины меня выслушали и, не показывая виду, мало чему поверили. Хорошего отношения ко мне, однако, не переменили. Не раз и не два мне вместе с Комиссаровым приходилось разговаривать о безрассудности возвращения, но убеждения наши почти не действовали: люди стосковались по родине. Сколько раз говорил я самому себе: «Да чёрт с ними, пусть, если хотят, так лезут в пекло!» Но тут же перерешал: «Нет! Нельзя допустить! ведь такие хорошие люди, радушные, гостеприимные…»

Прошел год, и в начале второго семья эта, к которой питал я глубокое уважение, отнесла консулу свои советские паспорта.

Жулин сказал при этом: «Мы — свидетели Иеговы и думаем, что советскому правительству вряд ли будем полезны; по нашим законам мы не имеем права брать в руки оружие для братоубийственных войн».