Мира Яковенко - Агнесса

Такие отношения длились у нас шесть лет. Мироша называл это время «подпольный стаж».

Но вот он стал все настойчивей говорить мне:

— Ага, так дальше продолжаться не может. Ты не можешь без меня, я не могу без тебя. До каких пор нам так жить — воровать? Надо что-то решать.

Но я отшучивалась.

И вдруг Сережа получил назначение в Алма-Ату. Я провожала его на вокзале, зашла в вагон. Мы сели на лавку. Сережа сказал:

— А что, если я увезу тебя в Москву? — У него была в Москве остановка.

Я рассмеялась.

— Почему ты смеешься? Я серьезно. Поедешь в Москву, посмотришь. Ты ведь никогда не была в Москве. Ну, конечно, на время, потом вернешься…

Я была в легком платье, в жакетке, в руках только маленькая сумочка.

— Как же я могу? Без ничего?

Мне казалось это неопровержимым доводом, но он тут же его отверг:

— Не беспокойся, мы все-все купим, все у тебя будет!

А тут проводник по вагону:

— Кто тут провожающий? Поезд отправляется через две минуты.

Ударил колокол на перроне.

— Я не пущу тебя, Ага, — сказал Миронов и, смеясь, железом сжал мне руки.

— Ой, — засмеялась я, — больно!

Колокол ударил два раза, вагон дернулся, здание вокзала поплыло за окнами…

Я, конечно, одумалась вскоре. Представила себе, как они вечером дома сядут за преферанс — мама, Иван Александрович, Лена, кто-нибудь еще, а меня нет. «Где Ага?» — никто не знает. Станут играть, а меня все нет и нет. Потом спохватятся — ночь, а я не вернулась. Иван Александрович весь Ростов на ноги поднимет. И я решила: на первой же станции сойду и еду обратно. Но подъехали к ближайшей станции, и я подумала: если я сейчас сойду, я ведь Сережу очень долго не увижу, а если поеду, мы еще побудем вместе в Москве. И я не сошла.

На следующей станции все повторилось. Сережа сказал: «Если ты волнуешься, как там твои, пошли телеграмму». Но когда мы приехали на очередную станцию, он побоялся меня отпустить, заплатил проводнику, дал ему мой текст, чтобы тот отправил.

В купе кроме нас был только один пассажир, он все время спал на одной из нижних полок, а я лежала на другой. Мироша укрыл меня своей шинелью (тогда постели в поездах не давали), сидел рядом, низко нагнувшись ко мне, и напевал. Вы знаете эту песню: «Моя арба плывет средь моря пыли, В моей арбе уснула Кетаванна»?

Он ее переиначил:

Он даже не уснул в эту ночь. Это он-то, которому стоило подушки коснуться — и он храпел так, что никто (кроме меня, однако) глаз сомкнуть не мог. Но он не решался уйти на верхнюю полку, он стерег меня, все еще опасаясь, что я сойду на какой-нибудь станции. В Москве мы остановились в «Метрополе», — тогда не требовалось отметки из загса, чтобы мужчина и женщина могли взять в гостинице номер, регистрация брака была вообще необязательна. В первый же день мы пошли вместе в магазин, и я выбирала все, что мне нравилось, а он только платил. Мне хотелось то и то, запросы мои все росли, я иной раз стеснялась, но он замечал, что мне нравилось, и покупал все. Правда, уже не все тогда можно было найти.

Приближалось время отъезда Сережи в Алма-Ату. Он сказал мне:

— Ты подумай, Агнеска, вот о чем. Пока я был на Кавказе, я мог часто вырываться к тебе в Ростов. Ты сама понимаешь, что из Алма-Аты я не вырвусь. Значит, или ты едешь со мной сейчас сразу в Алма-Ату, или мы расстаемся с тобой по твоей вине навсегда. Вот и решай в последний раз. Завтра я уезжаю.

И я поехала с ним.

Он, конечно, на это и рассчитывал, когда увез меня из Ростова. Эту песенку про Кетаванну он еще долго любил напевать, так ему нравилось, что он увез меня. Помню, мы приезжали с ним в гости в Тбилиси к его друзьям, и там он пел ее так:

Я уехала внезапно, неожиданно. Мама, Павел с ребенком какое-то время оставались на попечении Ивана Александровича. Мои вещи — извините, до лифчика — я оставила дома, они так и лежали там на своих местах. Белье, черные перчатки, шапочка с кисточкой, та самая, которой Иван Александрович так гордился перед своей матерью, и все прочее, что у меня было, хранилось в ящике большого комода в нашей с ним спальне.

Иван Александрович был очень мрачен, подавлен. В день моего рождения он принес, как всегда приносил прежде, букет крупных розовых роз (и это зимой — он где-то их всегда доставал). Мама видела, как он прошел к комоду, открыл ящик с моими вещами, стал отрывать бутоны роз и бросать их туда, потом цветы. Оголил все стебли и закрыл ящик. Тут он увидел в дверях маму, что-то дернулось в его лице, ей показалось, он сейчас заплачет, она вскричала испуганно (ей представилось это дурной приметой):

— Что вы сделали?! Вы что, хоронить ее собрались?

— Да, она для меня умерла…

И быстро ушел из дому.

У него был пистолет. Мама кинулась к ящику — пистолета нет.

Через некоторое время, около года прошло, я приехала в Ростов за дочерью Павлика Агулей и мамой. Мои уже переехали от Ивана Александровича.

— Ах, что ты наделала, Ага! — сокрушалась мама. — Ведь он чуть не застрелился.

Павел жил с мамой, она нянчила Агулю. Я ему сказала весело:

— Пойдем к Ивану Александровичу.

А был его день рождения. Мы взяли маму и детей и пошли.

Иван Александрович встретил нас хорошо одетый, побритый, как будто ждал. И правда, с улыбкой, спокойно сказал мне:

— Я был уверен, что ты придешь.

Пока готовили стол, пока мама хлопотала по хозяйству, а Павел занимался с детьми, мы с Иваном Александровичем прошли в нашу бывшую спальню. Там ничего не было переставлено. Все оставалось так, как было в день моего ухода. Иван Александрович сказал мне:

— Ага, это ведь так быстро произошло, это не могло быть прочно, серьезно…

И стал просить меня вернуться к нему:

— Я просто не могу жить, я не застрелился только потому, что верил — ты ко мне вернешься!

Он говорил, а по щекам его текли слезы. Потом схватил мои руки и стал целовать. И это он, такой выдержанный всегда, такой корректный!

В ту минуту я не могла сказать ему «нет» — невозможно ударить, убить человека в таком состоянии. Я растрогалась сама, былое всколыхнулось, я сказала:

— Я подумаю, Муша. Возможно, что я вернусь.

Он сказал: «Произошло быстро». Он думал, конечно, — легкомысленный порыв, прихоть. Он ничего не знал о шестилетнем «подпольном стаже» моего обмана!

Я уехала в Алма-Ату. Туда за мной полетело толстое, умоляющее письмо со страстным призывом.