Мира Яковенко - Агнесса

Я не вернулась, милая Мира. Я опять обманула его.

Все, все, все, что я потом испытала, все, что мне пришлось пережить, это мне отплатилось за него, за зло, которое я ему причинила!

Прошло почти десять лет. Миронова арестовали, я носила ему передачи в Лефортово, потом передачи перестали принимать, и нам — толпе жен — всю ночь зачитывали приговоры, всем одно и то же: «Десять лет без права переписки», а это значило — расстрел.

И вдруг я получила от Ивана Александровича письмо. Там было: «Я знаю, что твой муж арестован, что ты одна. Вернись ко мне! Я живу с другой женщиной, но я люблю только тебя, я с ней разведусь, и мы опять будем вместе». Письмо мне привезла Сусанна. Я ответила через нее: «Как я могу об этом думать, когда мой муж в тюрьме?»

И я опять обманула его: у меня уже начинались отношения с Михаилом Давыдовичем.

Я виделась с Иваном Александровичем еще через несколько лет. Я была уже замужем за Михаилом Давыдовичем, приехала в Ростов, остановилась у родственников. Вероятно, он об этом узнал, пришел в гости. Когда он собирался уходить, я сказала:

— Я провожу тебя, Муша.

Нежно взяла под руку, и мы пошли по вечерним улицам. Я шепнула ему:

— А все-таки самая настоящая любовь бывает только в юности…

— Да… — отозвался он серьезно.

Зачем мне было опять ворошить старое? Но на этот раз он не поддался.

— Ты спешишь? — спросила я.

— Спешу.

— Тебя ждут?

— Да, меня ждет жена.

Это было сказано твердо. Мы расстались дружески, даже нежно, но он уже не звал меня вернуться.

Из лагеря я написала ему в Ташкент (он был там главным инженером обувной фабрики), передала я письмо с Катей — зэка, освобожденной раньше меня. Ответа не было. Я написала Кате. Она ответила: передала в собственные руки.

Затем, уже отбыв срок (когда я жила в Богородске), я опять написала ему письмо с напоминанием о прошлом. Я писала, что сейчас одинока и несчастна, что Михаил Давыдович получил второй срок — десятку, и нет никакой надежды, что он его выдержит. Я ведь и в самом деле не надеялась на его возвращение.

Иван Александрович опять мне не ответил. Я написала Кате длинное письмо о том, как он говорил мне, что живет с другой, но любит только меня, писал мне стихи, я их приводила, повторяла в письме… Почему же теперь он не отвечает, даже слова не напишет? Смысл письма был — упреки. И еще смысл был тайный, подтекст: «Позови меня сейчас, я приеду к тебе…»

Мне было очень тяжело тогда. В нем я видела родного и близкого человека. А потом я просто не могу без любви… И я ее призывала вновь, искала ее там, где когда-то она была такой всепоглощающей…

Катя сама отнесла письмо Ивану Александровичу на работу. Он прочел при ней, сказал грустно:

— Я писал ей такие письма, это правда. Но это было давно, и много воды утекло с тех пор…

Я написала через год снова — через Катю. Она ответила мне: он умер.

Я была в Ташкенте у Кати. Заходила на фабрику, где Иван Александрович работал. Спросила о нем. Конечно, все его знали, любили. Жалели, что умер. Я хотела узнать подробности — где, как, когда.

— А вы выпишите пропуск, пройдите в отдел кадров.

В отделе кадров я спросила:

— А вы не знаете, где он похоронен?

— Вы лучше у семьи узнайте. — И дали адрес.

Но я не пошла по адресу — не хотела встречаться с его женой.

А в прошлом году — пятьдесят лет спустя — я побывала в тех местах, куда мы когда-то приезжали к его родителям. Гостила у Агули в Ленинграде, выдался у меня свободный денек, воспоминания подхватили меня, и я туда поехала. Я ведь, знаете, я вам уже говорила, последние годы все хожу «по следам своей юности», по тем местам, где она протекала…

Пришла к пригородным кассам, прошу билет до Мурина. А кассирша: «Такой станции нет».

— Простите, пожалуйста, пятьдесят лет назад по этой дороге была станция Мурино.

— Теперь это город, — говорит она. И объяснила, что нужно доехать на электричке до станции такой-то.

Я приехала. Платформа, леса нет, дач нет, поля нет. Новые домища торчат. Даже куда идти, не знаю.

И вдруг увидела — колокольня старой церкви. Я — к ней. Церковь стоит. Прошла по улице. В одном дворе маленький домик — его не снесли. Увидела седую женщину.

— Простите, вы давно здесь живете?

— Я и родилась здесь!

— Тогда вы должны знать Зарницких, священника и его жену.

— Как же, конечно, знаю. А вы кто?

— Я невестка…

— Какого же сына?

— Старшего, Ивана Александровича.

— Ивана Александровича? Я же его отлично помню! Как он?

— Он умер.

Она стала мне рассказывать об Иване Александровиче:

— Он был такой хороший проповедник! Бывало, наденет рясу, выйдет к верующим и начнет говорить о совести, о добре. Теперь никто и слов-то таких не знает. Иссобачились! А мы, бывало, слушаем его, и на душе светлеет. А отец его, батюшка, где-нибудь незаметно стоит, и тоже слушает, и радуется! Иван Александрович ведь был старший сын, к нему должен был перейти приход.

— А он ушел в Красную Армию.

— Знаю, знаю, у нас здесь все говорили. Он приезжал уже в форме… Это не вы ли тогда приезжали с ним? Вы? Как время-то нас меняет! То-то радость старикам доставили!

— А что с ними потом, после высылки было, не слышали?

— Ничего, милая, не знаю, ничего… как в воду канули. У нас здесь многих забрали, и все так — ни слуху, ни духу…

Я нашла дом, где они жили… Он был больше других, еще не снесенных домишек, разгорожен на две части — зал разгорожен надвое, даже круглый пень в саду разгорожен. В одной половине живут какие-то люди, в другой — детский сад. Я попросила разрешения, мне позволили пройти в детский сад. Все мне показалось меньше, уже, незначительнее… А где «медовая комната»? Я прошла все, но так и не нашла среди веселых, выкрашенных голубой и розовой краской комнат ту, которую когда-то мне назвали медовой…

Я два раза была в Караганде. Первый раз — в 1931 году, когда мы приехали с Мирошей в Алма-Ату. Там полномочным представителем ОГПУ Казахстана был Каруцкий, а Мирошу назначили его заместителем. (До Каруцкого начальником ОГПУ был Данилов, которого сняли за контрабанду.)

В первый же день завхоз принес мне груду отрезов крепдешина — я взяла. Миронов рассердился:

— Отдай все!

Мне пришлось идти к завхозу домой. Его жена удивилась:

— Что, неужели не подошли?

Сам Каруцкий — пузатый, отекший — очень пил. Жена его прежде была замужем за белогвардейским офицером, родила от него сына. Каруцкому стали колоть этим глаза. Тогда он сказал ей: «Лучше пусть мальчик живет у твоей матери!» И мальчика отправили. Жена Каруцкого страшно тосковала и незадолго до нашего приезда покончила с собой.

У Каруцкого под Алма-Атой была дача, где он устраивал холостяцкие кутежи. Только мы приехали, он пригласил нас. Там я видела порнографические открытки, исполненные каким-то очень хорошим французским художником, вот уж не помню кем. Одну запомнила до сих пор. Болгария, церковь. Ворвались турки, насилуют монашенок.