Мира Яковенко - Агнесса

Я пристрастилась играть в покер. Ко мне приходили Шура Окруй и Надя Резник. И когда Миронова не было, мы коротали вечера за покером. А тут опять у нас вечеринка.

Надя, надо отдать ей должное, тоже умела держать себя на высоте. Она была блондинка, и на ней васильковое платье, ей очень шло. Я не могла этого пережить. Голубой — это мой цвет. Мне — шатенке — он шел чрезвычайно. И вот один сотрудник помог мне обменять в торгсине кофейный креп-жоржет не на васильковый, нет, — на бледно-голубой, этот оттенок шел мне еще больше василькового.

В Днепропетровске у меня была портниха — волшебница. Тут уж она сочинила фасон. Сверху от талии две легкие складки, они разлетались при ходьбе, как у греческой богини победы Ники.

Стол был накрыт изысканно, каждый прибор окружен цветами. И я царила за столом, но после трапезы вдруг вижу — Миронов и Надя уединились на диване в дальней комнате, и все время у них какой-то разговор оживленный… Я прошла раз, прошла два, складки юбки развеваются, как ветер, как голубой воздух, я как будто и правда лечу, как Ника. А Мироша словно меня не видит.

Тогда я сняла отводку телефона и поставила его у себя в спальне, а другой, основной телефон остался около Нади и Миронова. Я позвала Марию Николаевну и говорю ей:

— Пожалуйста, скажите Наде по телефону, что ее срочно вызывают домой.

Надя взволновалась.

— Что случилось? Как? Почему?

Но горничная уже принесла ей пальто и шапку. И Надя ушла.

Через небольшое время телефонный звонок, Надин голос — возмущенно:

— Что это за розыгрыш?

Я — холодно:

— Надо уметь себя вести в чужом доме. — И повесила трубку.

Но вот гости разошлись, мы с Мирошей направились в спальню.

— Ты знаешь, почему Надя ушла? — спрашиваю его.

— Нет, а что?

Я и рассказала ему, как ее спровадила. Он расхохотался в восторге:

— Так ты ее спровадила? Так и выпроводила? Вот так Ага!

Несколько дней прошло. Надя не показывается. Я ей звоню как ни в чем не бывало:

— Что ты давно не заходишь? Что сегодня делаешь? Скучно… Приходи на покер.

А она обрадовалась, тотчас пришла — и ни слова о происшествии… Но на Миронова больше не заглядывалась.

Так я за него боролась, чтобы мне одной-единственной царить в его жизни.

Когда мы жили в Алма-Ате, не только в Казахстане вымирали сперва раскулаченные, потом казахи, но и на Украине был голод. Про это я, конечно, не знала, потому что у нас было все. Я узнала только от Лены. Я написала ей письмо: что тебе прислать? Я могу выслать шелк, чулки, платья… А она мне отвечает по-русски, то-се, а среди письма фраза по-гречески (отец научил нас читать и писать): «Одежды не присылай, пришли лучше еды». Но, знаете, сытый голодного не разумеет, и я не придала значения, говорю маме небрежно: «Ты там собери что надо…» Мама была простая женщина, но жизнь она хорошо понимала, а тут еще кто-то с Украины приехал. «Да что вы, — говорит, — там настоящий голод!» И как раз какие-то сотрудники туда ехали поездом. Мы и послали срочно, что под руку тогда подвернулось, — мешок муки, пшена, картошку…

Лена потом рассказывала: «Я все отдавала Боре (сыну), все, что по карточкам получала, а сама доходила… А на улицах и в парадных валялись трупы, я все думала — вот и я так лягу скоро… И вдруг перед домом останавливается машина, а с нее военный сбрасывает мешки. Звонит ко мне, застенчиво улыбается:

— Это вам… кажется, от сестры.

Я глазам своим не верю. Раскрыла — пшено! Я, конечно, ему отсыпала немного… и скорее-скорее варить кашу. Насыпала пшена в кастрюлю, налила воды, варю, а сама дождаться не могу, пока сварится, так и глотаю сырое…»

Осенью я уехала из санатория в Алма-Ату на неделю раньше Миронова, чтобы заскочить к своим в Ростов. В сочинском санатории на восемь дней мне упаковали сухим пайком коробки продуктов — жареную курицу, копченую рыбу, пироги, пирожки, пирожные, фрукты и прочие яства, даже была зеленая ветка с мандаринами и большой букет хризантем.

И вот я приезжаю в Ростов и вваливаюсь к своим с большим букетом хризантем и коробками. Мои обомлели. Помню, меня особенно удивил Боря, тогда еще совсем маленький мальчик. Без радости, без улыбки, серьезно, ни слова не говоря, он только ел, ел все подряд, что я привезла.

Лена плакала: «Ты нас спасла, Ага!»

Они жили только нашими посылками.

Когда мы приехали в Днепропетровск, голод еще свирепствовал. Осенью мы с Мироновым по-прежнему ездили в Сочи, Гагры или Хосту в санатории, а на лето Миронов возил нас в Бердянск, там была служебная дача.

Нам три раза в день приносили еду из специального санатория. Приносил милиционер. А в обед на третье, бывало, целую мороженицу с мороженым.

Женщина, которая нас там обслуживала, однажды спросила:

— Можно мне брать остатки после обеда? У меня трое детей…

— Конечно! — воскликнула мама.

Через день эта женщина спросила опять:

— Можно мне привести своих детей играть с вашими?

И привела троих — мальчика и двух девочек. Дети были такие худые, что мы ужаснулись. У мальчика Васи ребра торчали, как у скелета. Рядом с нашим растолстевшим Борей он казался обликом смерти. Кто-то сфотографировал их рядом. Я сказала:

— Помните, была прежде реклама: покупайте рисовую муку, а на ней худой — до того, как стал есть рисовую муку, и толстенный — после муки. Вот это фото и есть такая реклама. Вася — до муки, Боря — после.

А затем женщина эта, наша прислуга, видя, что мы их жалеем, привела еще свою четырнадцатилетнюю племянницу (ее привезли из Харькова, ветром ее шатало от слабости).

Набралось нас девять человек (с Борей и Левой). В санатории стали выдавать обеды на всех, не смели отказать. Маленький островок в океане голода…

Помните, я говорила вам, что женщина гораздо выносливее мужчины? Это я наблюдала не только в лагере.

Тогда на Украине я стала учиться в мединституте. Я была старше других студентов, мне стукнуло уже тридцать. Но студенты относились ко мне хорошо, делились конспектами (я часто пропускала занятия), опекали… Потащили они меня и в анатомичку… Я все отказывалась, откладывала, но на первом курсе это ведь обязательно. На анатомичке — надпись по-украински: «ТРУПНА». Это были два подвальных помещения. Стеллажи все завалены трупами мужчин, точнее скажу — скелетами, обтянутыми кожей, — трупы эти даже вроде бы и не разлагались из-за худобы; на полу мальчики крест-накрест друг на друге, у всех номера написаны анилиновым карандашом. Патологоанатом говорит служителю:

— Дайте нам труп женщины.

А тот руками развел:

— Та нэма ж ни одной бабы, уси чоловики!

Похожее было в лагере в Долинке. Там зимой в больших холодных сенях больницы лежали до весны голые замерзшие трупы, и их все прибывало, они сползали на дверь, и уже приходилось ее надавливать, чтобы войти… Но там мы на это не реагировали — это просто был наш быт. И днепропетровскую анатомичку я даже не вспоминала.