Мира Яковенко - Агнесса

Хотя мы таких подробностей тогда не знали, но легкость приговора всех удивила.

Но потом сразу вдруг все замолчали, как ножом отрезало. Надя Резник мне сказала по секрету, что муж ей категорически запретил даже упоминать об этом.

Теперь, после XXII съезда, мы знаем, что убили Кирова по воле «гениальнейшего», что Ягода и Запорожец действовали по его тайному приказу. Мне подробно рассказывал один писатель. Им, группе писателей, после съезда дали ознакомиться с делом об убийстве Кирова — много толстых папок. Всего прочитать они не успели, но кое-что выхватили. Начальник личной охраны Кирова Борисов, очень ему преданный, который страшно переживал его смерть, что-то подозревал. И когда его везли в Смольный на допрос к Сталину, его застрелили по дороге, а сделали так, будто это автомобильная катастрофа… И еще один следователь, который что-то начал распутывать, про него Сталин сказал: «Что это за негодный следователь, он не видит, что тут заговор, что Николаев — член контрреволюционной организации?» И следователь этот исчез.

О «величайшем вожде всех времен и народов» там, конечно, ни слова! А те белогвардейцы, которых хватали в Ленинграде и расстреливали пачками, и наши украинские «националисты», они, конечно, тут были ни при чем. Тогда же, я уже рассказывала, выслали из-под Ленинграда родителей Зарницкого. Теперь я думаю, что их просто расстреляли всех. Сталин вскоре расправился и с палачами — он всегда так делал: их руками убить, а потом самих уничтожить. В НКВД главой был Ягода, вовлек он и Запорожца; Медведя как будто бы даже в тайну не посвятили.

Теперь-то, после доклада Хрущева, мы это знаем, а тогда все представлялось загадочным. А знать слишком много было смертельно опасно.

Медведя и Запорожца расстреляли в 1938 году. Их привезли в Москву. Про Медведя мне недавно рассказывали, что он сразу согласился подписать все, что на него взваливали, — и покушение, и связь с правыми-левыми, и с иностранными разведками, и другие разные фигли-мигли. Мне передавали, что он сказал сразу:

— Мне ясно, что мне отсюда живым не выйти. Как у вас тут дела делаются, я знаю. Я все подпишу, что хотите, только условие — давайте мне каждый день коньяк и новую девочку, а когда поведете расстреливать, напоите посильнее…

Так родился «злодейский заговор».

Это я так говорю сейчас. Ну а тогда, повторяю, мы ничего этого не знали, и все представлялось загадочным.

Помните, я вам рассказывала о Фриновском, как он занял место Ивана Александровича?

Фриновский был пограничник. К оперативной работе его никогда не привлекали. Ягода его не любил.

Теперь Фриновский командовал погранвойсками всего Союза. С Мироновым они когда-то начинали вместе. Фриновский тоже, кажется, был из тех, кого Евдокимов привез с собой в Ростов.

Мы встречались в санаториях на Кавказе. Фриновский был наглый, мордастый. И жена его Нина была очень вульгарна — некрасивая, курносая и сильно, безвкусно красилась. Мы с Мирошей потешались, бывало, над ней. Помню, мне Миронов как-то рассказал, давясь от смеха:

— Я сидел в ресторане напротив нее, было жарко, она вспотела, и вдруг вижу — с ресниц и бровей потекли и на щеках смешались с румянами черные потеки, а с подбородка кап-кап в тарелку…

Но вот когда мы приехали в Сочи осенью 1936 года, Сережа говорит мне:

— Ты только посмотри на Нину! Была похожа на проститутку, а теперь стала интересная женщина!

Я увидела и глазам своим не поверила — как подменили! Оказывается, она приехала прямо из Парижа. Там ее «сделали», нашли ее стиль, показали, какую и как делать прическу, подобрали косметику, костюмы. Помню, была она в платье в голубую клетку, в волосах голубая лента, ей все это так шло, что и узнать нельзя было прежнюю. И она это понимала, держалась горделиво.

А тут Ягоду как раз сняли (началось его падение) и наркомом внутренних дел назначили Ежова. Как только это известие до нас дошло, Нина и вовсе расцвела. Она не скрывала своих надежд, говорила мне:

— Это очень хорошо, Ежов нам большой друг.

Они вместе где-то отдыхали и подружились семьями.

И в самом деле, через некоторое время читаю в газете: заместителем наркома внутренних дел назначен Фриновский.

Что тут в санатории сделалось! Все подхалимы так и кинулись к Нине обхаживать ее.

Она уехала на следующий же день. Помню, мы ее провожали к машине. Она в черной шляпке, в элегантном черном костюме в обтяжку, в светлых перчатках, прощается со всеми, нас с Мирошей выделила, обняла меня, многозначительно посмотрела в глаза…

Если Фриновский пошел в гору, то и пограничники, товарищи его прошлых лет, могли надеяться на восхождение.

Ожидания не обманули. Сережа получил приказ: срочно сдать дела в Днепропетровске и ехать в Новосибирск — начальником управления НКВД всей Западной Сибири.

В Сибирь мы ехали через Москву. Мы получили пригласительные билеты во дворец, в Кремль. Нам, избранным, Сталин читал новую Конституцию. Читал он негромко. Как и другие жены, я имела гостевой билет на балкон и больше половины не слышала. Внизу, в партере сидели работники прессы и наши мужья.

Сталина я видела достаточно близко несколько раз в жизни. Совсем он не такой, как на портретах. Роста небольшого, на лице оспины, сильный грузинский акцент. Речь тихая, медленная, чтобы звучало веско. Даже когда самые банальные вещи говорит, получается внушительно.

На балконе было очень душно. Нам ведь на таких всяких встречах надлежало выглядеть «синими чулками», даже легкого платья не наденешь. Строгий костюм, разве что белый воротничок, а жарко! Я не выдержала, решила — будь что будет, пойду в буфет, хоть вдохну воздуха!

В дверях меня тотчас задержали двое, ввели в фойе, попросили билет, паспорт — фотографию долго сравнивали с оригиналом. Если бы мне надо было в уборную, я бы не выдержала…

Я купила мандарины, иду назад, а они опять мне дорогу перегородили, опять — ваш паспорт! И опять сравнивать лицо с фото. А когда я пошла в зал, за мной по пятам один из них. Что они думали? Что я бомбу купила в буфете и брошу в «величайшего»?

Я села. Соседки просят — дайте, дайте мандарин в долг, мы в перерыве купим, отдадим! Почти все раздала и напрягаюсь, слушаю дальше, стараюсь делать лицо важное, значительное, хоть что-то понять. Но ведь почти ничего не слышно.

Кончил наконец читать, тут аплодисменты, овация. Длилось это долго, когда затихли наконец, я говорю знакомой, которая рядом со мной оказалась, надо же мне было что-то сказать:

— Какая хорошая, — говорю, — конституция.

А она взглянула на меня высокомерно, пренебрежительно:

— Не нам с нашими куриными мозгами судить о таких вещах!

То есть, конечно, не мне судить, ей-то, вероятно, можно. Так и обдала меня презрением — что ты, мол, в таких высоких вещах понимаешь!