Мира Яковенко - Агнесса

В 1941 году в начале лета мы с мамой поехали в Сухуми на море, к дяде Павлу, который там работал и жил. И вдруг — война! Люди толпятся у репродукторов. Мы тут же попытались выехать в Москву, но все кинулись на поезда и мы сумели достать билеты только на двадцатый день.

В Москве с июля начались бомбежки. Мы, дети, ночевали в бомбоубежище, в подвале. Нас часто отводили туда прямо с вечера, даже до объявления тревоги. Однажды утром, когда мы поднялись наверх, двор был усыпан слоем битого стекла. В нашей комнате все было сдвинуто, как будто вещи сами съехали к стене, противоположной окну, стекол в окне не было, вышибленная рама болталась снаружи на петлях. Недалеко упала бомба, и все это натворила воздушная волна.

Лагпункт Спасск, 22 апреля 1955 года.

Чудесный мой друг!

Я только что вернулся с прогулки. Видел восход солнца, видел, как оно поднялось из-за вышки и начало разбрасывать свое золото кругом. Сваи, на которых стоит вышка, неожиданно загорелись в золоте солнца. Послышался гул моторов — это пошел из Караганды пассажирский самолет. Неожиданно моторы заглохли — или мне показалось, — это было мгновение, и опять загудели. Это мгновение напомнило мне другое время и заставило глубоко заглянуть в одно явление.

Существует прекрасная легенда, созданная в Древней Греции, о птице, которая вечно возрождается из собственного пепла. Почувствовав приближение старости, она сжигает себя и из пепла себя возрождает. Она бессмертна и вечно молода. Не так ли и наша память, подобно легендарной птице, возрождает из пепла прошлое, все, что было жизнью, нашу любовь и радость, наше горе, и кровь нашего сердца, и мысль нашего мозга?

Сентябрь 1941 года. Воздушная тревога. Я отправил детей — Агулю и Майю — в бомбоубежище, а сам остался с женой в квартире.

Я очень любил свою жену и всегда был рад остаться с ней наедине. Мы недавно поженились — всего полтора года, и я любил ее не молодой крылатой любовью, а отстоявшейся, крепкой и глубокой. И я и она не были молоды, мы оба знали жизнь. Я ее любил давно, но это было глубоко запрятанное чувство, которое никогда не прорывалось и крепко сидело под замком совести. Время безжалостно убрало дорогих нам людей и освободило совесть от тяжелой службы. Я пришел к ней как врач и утешитель, а освободившееся чувство любви привлекло ее ко мне. Я стал ее мужем, любящим и постоянно наблюдавшим за ней. Не было большей радости для меня, как держать в своих руках свою возлюбленную, свою Агнессу, и неустанно следить за ней, наблюдать ее. Зрелый возраст и большой опыт жизни развили во мне эту страсть рассматривать человека, проникать в его душевное царство и видеть блеск душевного алмаза. Удивительное это было занятие — тонуть в счастье любви и видеть все кругом. Не менее удивительна была и моя Агинька! Человек вообще всегда интересен, и никогда наше знание не исчерпает его. Великие художники берут только часть человеческой души, ту часть, которая им созвучна или интересна. Агинька была самым благодатным человеческим характером и для наблюдений! Домовитая хозяйка, сама домовитость и одновременно — циркачка, работающая на трапециях под куполом цирка или в клетке с хищными животными…

Накинув свою беличью шубку, она хозяйственно идет со мной на чердак снимать белье и бережно его уложит и чинит. И тут же я вижу ее в клетке на арене цирка в короткой гофрированной юбке, с блестками и в сапожках, со стеком в руке командующей львами, послушно выполняющими ее отрывистую команду: «Алис!» Да, она могла быть укротительницей! Ее большие глаза не были миндалевидной формы, а почти круглые. Это придавало ее лицу какую-то жесткость, даже хищность. Тонкие сжатые губы содействовали этому впечатлению. Но она была доброй и чуткой душой. Пожалуй, жестокость не покидала ее, когда она стремилась к цели. Но основа ее характера была независимость. Казалось, что эта женщина никогда не может быть возлюбленной и мириться с ролью компаньонки, делящей свою волю с волей другого человека, подчиняющей себя добровольно любимому человеку. И верно: чувство независимости никогда не покидало ее, и, любя, она оставалась сдержанной и застенчивой. Если сдержанность удерживалась ее независимостью, то застенчивость была покрывалом, в котором она ревниво прятала свое тело, оберегая свою независимость. Если бы Агинька жила в Древней Греции, на родине красоты, она бы принимала участие во всех играх и празднествах, чтобы показать свое тело, грацию, и сама наслаждалась бы этим зрелищем. Она участвовала бы в вакхических играх, вакханка по своей природе, зажигала бы все кругом своим огнем красоты и любви, а сама оставалась бы холодной и следила бы за эффектами, которые она вызывает. Огонь и лед, вакханка и девственница.

В этой холодной жрице огня было еще одно свойство, которое она сама редко обнаруживала. Она радовалась и боялась этого свойства. Это материнство. Она любила свою дочь и всегда носила в душе своей еще не родившегося ребенка. Она себя хорошо чувствовала в обществе девочек, и они с ней. Ей не надо было играть перед ними, как взрослые это делают, и она играла с ними в куклы не «понарошку», а на самом деле, по-настоящему. Она сама была девочкой. Крепко сколоченная, с телом женщины Рубенса, среднего роста, живая, с удивительно приятным голосом, она всегда была чисто одета, аккуратно прилажена и уютна. Да, уютна! Вокруг нее всегда была атмосфера порядка и налаженности. Это уют, делающий жизнь приятной и привлекательной. Я ее любил со всеми ее особенностями, ясными для меня и туманными, и постоянно читал ее, наблюдал ее — это интересное человеческое существо. Но разве можно исчерпать знание, в особенности если любишь свой предмет? Каждый день открывается новое и ставит перед тобой новые загадки. А если твой любимый предмет — женщина, которая берет тебя, умного исследователя, в свои объятья, то ты теряешь свою объективность и беспристрастность ученого.

Но эпизод воздушной тревоги открыл мне многое в моей Агиньке и во мне самом. Только годы и расстояние помогли мне разобраться и понять пережитое тогда вместе с моей чудесной, любимой подругой…

Мы стояли обнявшись у открытой двери балкона и тревожно глядели на опустевшую площадь, когда гул моторов неприятельских самолетов приблизился. Ударили наши зенитки. Осколки сыпались на крыши. Вдруг роковой грохот прекратился. И мы услыхали свист скользящих крыльев — мы знали, что это такое! Раздались взрывы упавших бомб. Мы вздрогнули и крепко обнялись, в собственных объятьях мы нашли защиту от грозной опасности. Раздался взрыв где-то близко. Агинька спрятала свою голову у меня на груди. Дорогие мне глаза были широко раскрыты, но страха в них не было. Лицо раскраснелось и было покрыто легкой испариной. Она посмотрела на меня полузастенчиво и привлекла к себе. Угроза смерти вызвала у моей любимой огромный прилив жизни, который идет из рода в род, от матери к дочке, от Евы до наших женщин. Ты всем своим существом, биологически протестовала против смерти, призывала жизнь победить смерть. Я почувствовал твое вечное призвание создавать жизнь и утверждать ее. Я, рожденный женщиной, проник в тайну женственности и ярко увидел тебя, мою возлюбленную, мою мать и мою дочь. Женщина — начало жизни, любви и красоты. Я поцеловал твои глаза, обнял тебя и почувствовал, как твое желание утверждения жизни среди грохота и смерти входит в меня. Ты открыла мне закон вечной жизни, данной Богом, закон, которого никогда нельзя понять, а лишь в отдельные счастливые мгновения можно только почувствовать… Вот это случилось со мной во время бомбежки, когда я возле тебя, родная, прикоснулся к вечности…