Мира Яковенко - Агнесса

— Что ты наделала! Это же начальник всей охраны!

А ему тоже могло влететь по 58-й, что отлучился, да и мне.

Но — сошло.

Было и такое приключение. Однажды я шла по улице, а зима, холод, и вдруг какая-то дверь в полуподвале отворилась — кто-то выходил, и на меня так и пахнуло теплом. Я и заглянуть успела, а там — продуктов! Какой-то закрытый магазин для избранных.

Я рассказала об этом в нашей комнате, и все тотчас решили меня приодеть пошикарнее и дать мне свои карточки — отоварить. Стали собирать что у кого есть лучшего в одежде — кто соболью шапку, кто шубку из шиншиллы, кто изящные ботинки. Я надела все это и пошла. Подхожу к двери с независимым видом, швейцар увидел такую элегантную девушку и распахнул передо мной дверь — пожалуйста!

Я — к прилавку. Продавец взял кучу моих карточек, посмотрел — и очень вежливо: «У вас карточки еще не прикреплены. Вы пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату, там вас прикрепят». А я взглянула на ручные часы (кто-то дал золотые) и небрежно так: «Ох, знаете, я очень спешу, вы отоварьте, пожалуйста, сейчас, я завтра обязательно прикреплю». И он отоварил.

Как-то я заскочила в ювелирный магазин посмотреть. А шла я за хлебом. Выхожу из ювелирного магазина, хочу достать карточки — а их нет! Вспомнила: какой-то тип в магазине вертелся около витрины, заглядывал, да так близко, что запотевало стекло, я была недовольна — не видно. А он все терся, терся… Ну ясно — вытащил карточки! А что такое была потеря карточек в войну — только пережившие это могут себе представить.

Но еще теплилась слабая надежда, а вдруг я дома оставила? Возвращаюсь домой, лихорадочно ищу там, сям, а Агуля — проницательный бесенок — она меня тогда ненавидела, соперница, что ли, рисовалась ей во мне, до того ведь росла она у Мироновых единственным ребенком, избалованным донельзя, — Агуля тотчас все поняла. Сидит на куче какого-то тряпья и мне — со злорадным восторгом:

— Что — карточки потеряла? Не нашла? Вот хорошо! Как я рада! Как я рада! — Ликует, заливается.

Я теперь ей рассказываю, а она не помнит, удивляется: «Неужели я была такая вредина?»

Я потеряла карточки. Что делать? На пристани продавали коммерческий хлеб, но за ним надо было стоять ночь и полдня. Давали в одни руки одну большую круглую буханку серого хлеба.

Я выстаивала с вечера до утра. На руке анилиновым карандашом писали номер. А холодно! В подъезд дома напротив хоть как-то согреться жильцы не пускали, запирали подъезд. Я стала ютиться под балконом, все-таки не такой ветер. Вечером мальчишки сверху это заметили, стали кидаться, потом воду лить. Прыгали, бесились от восторга, когда попадали. И вдруг весь этот балкон вместе с мальчишками обрушился на меня… К счастью, никто не пострадал.

Ночью или рано утром приходил папа: «Иди, погрейся», сменял меня. Агнесса не приходила. Я думала, если бы была мама… Потом папа уехал в Москву. Мне было так обидно, так горько, так тяжело жить!

Единственная моя отрада была — написать Бруше. Кому я могла излиться, как не ей? И я писала, изливалась.

Но, конечно же, по беспечности своей написала письмо и бросила где попало. Тетя Ага прочла. Я ждала, что будет буря, взрыв. Ничего подобного. Мне очень понравилась ее реакция. Она сказала добродушно, с иронией:

— Я прочла, как ты всех нас чихвостишь. Валяй дальше в том же духе!

И все. Ни слова больше. А дальше как ни в чем ни бывало.

Я, конечно, к ней была пристрастна. Она никак не была «злой мачехой» из народных сказок. За нашу семью она стояла горой.

Помню, как-то Синявская в раздражении, что я никак не могу расчесать волосы, заворчала:

— Что ты тут патлами своими трясешь, своим вороньим гнездом?

Надо было видеть, как взорвалась Агнесса!

— Это у нашей-то Майи патлы? — воскликнула она, как разъяренная тигрица. — Это у нее воронье гнездо? Это у вашей Маши «два волоска и все густые», а у нашей Майи прекрасные волосы, любая позавидовать может!

Агнесса всегда старалась возвеличить мои «таланты». Однажды я что-то рисовала, она увидела и пришла в восторг:

— Как ты хорошо рисуешь, Маечка, тебе надо обязательно учиться рисовать!

И так как я стала отнекиваться, трезво оценивая свои «дарования», она сама разыскала эвакуировавшееся в Куйбышев Художественное училище, расхвалила там меня, договорилась, что я приду «на пробу», и стала меня настойчиво убеждать не упускать этой возможности.

Кроме желания добра лично мне, она считала: женщина не должна уступать мужчине ни в чем, все, что ей дано, нужно использовать, не позволяя заглохнуть в себе, надо себя утвердить.

Она опекала меня, как женщина опытная опекает женщину неопытную, точнее, молодую девушку. У меня была плохая осанка, я сутулилась. Агнесса говорила мне: «Зачем ты держишься так? У тебя ведь есть все возможности. Надо голову высоко нести, как царица».

Потом меня мобилизовали. Но еще перед моим отъездом мирная жизнь наша с соседями стала осложняться. Сперва это было из-за кипятильника. Но вот Агнесса со свойственной ей энергией и практичностью продала что-то на толкучке и купила керосинку. Таким образом семья наша от этого злополучного кипятильника отошла.

Но соседи стали просить разрешить и им готовить на нашей керосинке в нашей кастрюле (они все не управлялись с одним кипятильником, да еще какое напряжение было! Порой даже электрическая лампочка не горит, а только калится красным).

Тетя Ага разрешила, делилась. Но стали страшные очереди за керосином, мы ходили их выстаивать. И Агнесса сказала соседям: «Керосинку и кастрюлю буду давать, но за керосином давайте ходить все по очереди».

Они ленились ходить за керосином. Тогда я не дала керосинки. Старуха Генина (противная была старуха) стала клянчить: «Дайте, дайте нам! Мы завтра принесем керосин!» Я не выдержала, уступила. Но на следующий день никакого керосину никто не принес, а она опять просит: «Дайте!» Тут уж я не дала.

Мы с дочерью Синявских — Машей — подружились. В мае 1942 года мы обе получили повестки. Отец Маши (тот самый, что по ночам, рыдая, пел «Каховку») был секретарем парторганизации Московского филиала Куйбышевской студии кинохроники. Он сказал Маше, что может освободить ее от мобилизации.

— Или нас вместе с Майей, — ответила Маша, — или никого. Иначе я не смогу смотреть в глаза ее отцу.

Двоих Синявский освободить не мог, и нас послали в Саратов, в школу морзисток при училище связи. Родные провожали призванных девушек на пристани. Матери плакали, выли, обнимали своих дочерей. А меня провожали тетя Ага и Агуля. Тетя Ага надавала мне продуктов на дорогу, Агуля все ныла: