Мира Яковенко - Агнесса

— Я им этого не оставлю!

Он тогда мягко:

— Агнесса Ивановна, знаете что? Вас реабилитировали? Реабилитировали. А это… — И махнул рукой — бросьте, мол, зачем вам это?

Михаил Давыдович тогда уже был дома, он тоже мне говорит — оставь, не надо, пусть живут. Откуда мы знаем, может быть, их заставили на тебя написать?

Ну я и не стала связываться.

Но иногда ночью вдруг проснусь, как током прошьет. Караваев, та обезьяна, что ночью ко мне под одеяло лазал, Генина, которая керосинку выпрашивала, Синявская, которой я давала пледом укрываться!.. Прошьет так током, и начинает точить мысль — неужто они благополучной жизнью наслаждаются?

Так они мне отплатили за все.

Вот и выходит, что меня арестовали за керосинку.

А когда мы снова с Машей встретились, я уже знала про донос. Маша Синявская очень мне обрадовалась: «Майя, милая, дорогая!» А я смотрю и думаю: знаешь ты или нет? И понимаю, чувствую — ничего не знает.

Она была спокойный, уравновешенный, очень принципиальный человек. Пьющего отца она стыдилась, жалела. Когда в 1943 году был приказ о демобилизации девушек-студенток (а она была студентка истфака), Маша демобилизоваться отказалась: «Идет такая страшная война, — сказала она, — сейчас надо не учиться, а воевать». И пошла на фронт.

Она меня затащила к ним. Ее мать — та самая — ко мне целоваться: «Маечка, Маечка!» И расспрашивать: «А как там Агнесса Ивановна поживает? Как мы с ней дружно жили!» Прямо поет, глаза льстивые. Мне бы ей сказать, чьих рук это дело, а я… не смогла. Стыдно мне за нее, неловко. Я смолчала. И сделала вид, что ничего не знаю.

Но с Машей я больше не встречалась. Хотя Маша-то здесь была ни при чем.

Когда отец узнал, что Агнесса арестована, он стал отчаянно «стучать головой в закрытую дверь». Куда только не писал — и в прокуратуру, и самому Берии — добивался приема. Если удавалось куда-то пробиться — доказывал, что это ошибка, что она ни в чем не может быть виновата. Берии он писал, что, мол, если она виновата, «то и я — враг народа»! Он был вне себя, он был слеп.

Мой муж, Никифор Зиновьевич, потом говорил мне с укоризной о папе: «И как он не подумал о детях, о вас с Брушей? Зачем он всюду выскакивал, добивался, писал эти письма Берии? Неужели он не понимал, что если его арестуют, это же будет страшное пятно на дочерях, на внуках? Как он не подумал о вас?»

Но папа ни о ком и ни о чем не думал, не мог думать. Он был одержим Агнессой, он видел ее, ее одну и любой ценой хотел спасти. «Если она виновата, — писал он, — то арестуйте и меня».

И его арестовали.

Из Куйбышева меня — важную «государственную преступницу» — повезли в Москву. На вокзале от «воронка» к вагону сопровождали трое: впереди офицер МГБ — нес мое дело, справа и слева — вооруженные солдаты. Три здоровых мужика заняты были охраной одной ни в чем не повинной женщины, когда шла такая война и враг рвался на Кавказ.

На Лубянке, как и в Куйбышевской тюрьме, окна закрыты «лотками», только сверху щелочка — свет едва сочится. Днем темно, ночью — ярчайшая лампочка.

Я была в красной шерстяной вязаной кофточке с белой пушистой чайкой на груди. Вдруг ночью грохот, врывается баба-надзирательница: «Встать!» — Все вскочили, срывают повязки с глаз (без них невозможно было спать при этом свете). Разъяренная надзирательница — ко мне. Орет: ах ты, такая-сякая, спать в красном! На нервы действует! Вот так-то. Пришлось мне кофточку снять. А знаете, почему ей «на нервы действовало»? Красный — это цвет крови, а она следит в глазок, чтобы ничего над собой не сделали. На другом фоне кровь видна, а на красном — нет. А может, так: взглянула в глазок, увидела яркое красное пятно, и в первый момент ее ударило ужасом, почудилось — кровь! Залита кровью! Разобралась, конечно, что это кофта, но пережитое потрясение яростно выместила на мне.

Я еще не успела на Лубянке осмотреться, как к нам в камеру втолкнули тоненькую растерянную женщину. Она села на свободную койку, пытаясь в дневном полумраке разглядеть, есть ли тут кто. Наконец глаза ее привыкли. Заметив, что мы все на нее смотрим, она пролепетала: «Власова».

Нам в первый момент фамилия ее ничего не сказала (имя и отчество ее я теперь забыла). У нее был мешочек с черными сухариками, она всех угощала, и мы брали сколько хотели, пока не растащили все. Она была к этому индифферентна: ей не хотелось есть, она и от обеда отказывалась. Точнее сказать: ей еще не хотелось есть. В первые дни после ареста это с большинством бывает — есть не хочется. И мне не хотелось. Новенькие еще не знают, что их ждет голод. А если и знают, то все кажется безразличным — так силен шок от ареста.

Новенькая рассказала свою историю. Муж ее был известный генерал, тот самый Власов, о котором только и слышали еще до того, как узнали фамилии Рокоссовского и Жукова.

В эвакуации она жила у своих родственников в колхозе. Была очень неприспособленна, но привезла много денег, и родственники относились к ней с подобострастием, и она не знала забот. Муж присылал ей богатые посылки с продуктами, часто писал. А затем письма вдруг оборвались. Ни писем, ни посылок.

И вот в деревенскую распутицу, меся снежную слякоть, приезжает подвода, а на ней — два офицера.

— Здесь живет жена генерала Власова?

— Здесь.

— Собирайтесь, поедем в Москву.

— Зачем?

— Ваш муж просил доставить вас туда в целости и сохранности.

Она обрадовалась: значит, жив, здоров, скоро будем вместе! Они ей:

— Вещи забирайте все. Вы сюда не вернетесь.

Поехали через грязь на станцию, там вместе сели в поезд. На пересадке офицеры принесли ей вареную курицу, пирожные. Где только достали в такое время? Оба офицера — сама любезность, не знают, как и услужить. Она принимала как должное, еще бы — жена такого славного генерала! Она к такому отношению привыкла.

Но по мере того, как подъезжали к Москве, отношение офицеров менялось. Сперва — сама любезность, потом они стали равнодушно-холодны, потом грубы. В Москве на вокзале ее посадили в «черный ворон». Лубянка, обыск, осмотр, отпечатки пальцев, и т. д., и т. д. Затем втолкнули к нам.

Она была растеряна, беспомощна. Избалованная любимая девочка-жена, богатая чтимая родственница — и вдруг такое. Она ничего не понимала.

Ее стали вызывать на допросы. Возвращаясь, она рассказывала. У следователя на столе горка отнятых у нее при обыске писем мужа. Следователь:

— А ну говорите, где то письмо, которое вы спрятали?

— Какое письмо?

Он издевательски:

— Вы знаете, какое.

— Муж мне полгода не писал, он давно перестал писать.

— Лжете! Сознавайтесь! Вы письмо уничтожили? Что было в нем?