Мира Яковенко - Агнесса

Мироша, Мироша! Как часто я о нем теперь вспоминаю! Меня одолевают сны, я вам уже говорила об этом. Мне снится Ростов во время нашего «подпольного стажа»: как мы ссорились, расставались и опять бросались в объятья друг другу…

Я жила с Зарницким, там были мама, Лена, Боря, потом Павел, малышка Павла… Но вот шесть часов… Сколько хитрости, уловок! — я была мастерица на это. И вот бегу и уже издали вижу: под тополем он…

Так было. Так в душе, в памяти. Но не во сне. Что-то есть в снах такое, благодаря чему подпольное, подспудное, о чем не хочешь думать, что хочешь отбросить, от чего ищешь забвения, — именно оно накладывает на тебя свою тяжелую длань.

И я во сне бегу к Мироше на свидание, вижу тополь, спуск к реке, но… Мироши нет. Я ищу его, надеюсь, верю, что он сейчас придет, заставляю свой сон, свое сознание дать мне реальность встречи — увидеть его, коснуться живого, прежнего… Но безжалостная действительность проступает сквозь сон, отравляя его, и я ловлю призрак, слабые очертания, которые уходят от меня, тают…

Или — я уже рассказывала вам — мы едем на машине вместе, вот мы на вокзале, и сейчас будет поезд, но Миронов исчезает, я ищу-ищу, а его нет…

Сны эти мучают меня несбывающимися поисками, неутоленностью. Я просыпаюсь, и нет радости от воспоминаний сна. И Ростов, и залитая солнцем улица, и юность моя, — все это ожило передо мной, все это во сне повторилось, все было вновь, не было только Мироши…

А может быть, это потому, что нет его могилы? Что нет места, куда бы я могла прийти и побеседовать с ним?

Весной я пошла на кладбище к Михаилу Давыдовичу в день поминовения и забрела на могилу Зинаиды Райх. Там я увидела памятник Мейерхольду — большой черный обелиск, наверху выбит профиль Мейерхольда, имя, год рождения, примерный год смерти, а внизу — о ней. Так теперь многие делают: ставят памятник, хотя неизвестно, где на самом деле тлеют тела убитых. Ставят, чтобы не бесследно сгинули в Лету.

Если бы Мирошу реабилитировали, я бы тоже так сделала: выбила бы его имя на семейном памятнике Королей. И было бы и для Сережи место на Земле, где можно было бы мысленно обратиться к нему…

Когда я завожу разговор о своих похоронах, Майя и Бруша говорят мне, что, конечно же, надо будет мою урну похоронить рядом с Михаилом Давыдовичем, а я возражаю.

— Нет, милые девочки, нет. Пусть Михаил Давыдович будет с Феней. Она пришла за ним, она его увела с собой.

— Тетя Ага, вы ревнуете, — говорят они.

— Нет, нет, милые девочки, я не ревную, но зачем я там буду третьей? Женой Михаила Давыдовича была Феня — ваша мама, а моим мужем был Сережа Миронов, и если уж нельзя нам быть вместе, то замуруйте мою урну в колумбарии там же, на Ваганьковском кладбище, чтобы вам в два места не ходить в наши поминальные дни. Если уж нам нельзя быть вместе с Сережей, пусть и я тогда буду отдельно.

Можно было бы, конечно, просто выгравировать имя Сережи, не дожидаясь реабилитации, только тогда в кладбищенских ведомостях Мироша числиться не будет. Но Бог с ними, с ведомостями. Не разрешает племянница Михаила Давыдовича — не хочет, чтобы в семейном захоронении появилось имя палача… Ох, я теперь хорошо понимаю, что это и есть настоящая причина, почему его не реабилитируют, — никакая не Монголия, все это ерунда…

Но был ли Сережа палачом? Я не могу себе этого представить. «Я — сталинский пес, и мне иного пути нет», — сказал он как-то Михаилу Давыдовичу. Попав однажды в эту страшную машину, он уже не мог не крутить ее, а чего ему это стоило, знаю только я… Но что бы он ни переживал, он не мог не выполнять приказы и не выносить приговоров. «Гениальнейшему» все было мало, мало. Молоху нужна была кровь, кровь, кровь… Чтобы спасти себя, Сережа не мог не проливать ее.

И эта кровь — на Сереже…

Где хоронили расстрелянных в Лефортове, в какой братской могиле, в какой свалке? Этого я не знаю. Знаю только, что никогда не будет места, куда бы я могла прийти и оплакать Мирошу. И это ему посмертная кара.

Ни одного раза в жизни, даже в самых трудных тюремных и лагерных условиях, Агнесса не пропускала своего дня рождения. Она отмечала его везде и всюду, как могла. Конечно же, не пропускала она его и здесь, на Большой земле. И как бы ни мала была ее пенсия, свой день рождения она всегда отмечала богато, тем более после того, как получила наследство: пекся традиционный «наполеон», делался «лунник», селедка «под шубой» и т. д.

При своей неудержимой общительности Агнесса подружилась с молодыми соседками по квартире, которые помогали ей обычно готовиться к традиционному торжеству. Но в последний раз они обе были заняты, и она готовила все сама. Она потешно рассказывала, как раздобыла свежую рыбу, чуть не подравшись с каким-то нахалом, который вздумал оттеснить ее из очереди. Ей исполнялось семьдесят девять лет.

Эту дату мы отмечали необыкновенно весело. Пятнадцать приглашенных — и роскошный стол, какого еще не накрывалось никогда! Какой это был веселый праздник! И, выходя за рамки обычного режима, Агнесса выпила не половину рюмки коньяка, как обычно, а три.

Потом танцевали, Агнесса — с племянником Левой. Они танцевали старинное танго, но Лева не умел, не знал, по понятиям Агнессы, как нужно танцевать. И, затянутая в черное элегантное платье, отделанное черным кружевом, Агнесса стала показывать, как танцуют танго: муштруя, вертела Леву, вытянув руку, слитую с его рукой, шла вперед, прямо, гордо, артистично, и мы глаз не могли отвести от нее.

Это был самый веселый день рождения за последние годы.

На другой день я пришла к Агнессе. У подъезда стояла «скорая помощь».

Через две недели Агнессы не стало.

Перед читателем этой книги прошла история весьма бурной жизни Агнессы Мироновой, с кремлевского приема попадающей пешим этапом в казахстанскую степь, из огромного особняка бывшего генерал-губернатора Новосибирска — в московскую коммуналку, из салон-вагона начальника НКВД Западной Сибири — в тюремную камеру. Но эти «качели» женской судьбы для 30–40-х годов сами по себе не так уж и уникальны. И даже редкая возможность познакомиться с провинциальным и столичным бытом верхушки ГПУ — НКВД — не самое захватывающее в книге. Главное в ней — Агнесса. Ее всепобеждающая жизненная сила, ее неукротимое желание быть победительницей, самой красивой, самой нарядной, самой любимой, ее решительность, граничащая с авантюризмом, столь поразительны, что невольно возникает литературная ассоциация с героиней романа «Унесенные ветром» Скарлетт О’Хара.