Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Рыжебородый поддакнул деду:

— Ученье дело хорошее. Ученье свет, а неученье — тьма.

— С ним завтра поедешь, — сказал дедушка, обращаясь к Сереже, и строго спросил, протянув перед собой ладонь: — Выручку…

Сережа вытащил из одного кармана бумажки, а из другого мелочь и отдал деду. Мелочь дед положил в карман, а бумажки сосчитал, сунул в нагрудный карман длинной черной поддевки и, склонившись, взял из корзины три огурца и три помидора. Засунул их в разные карманы и, погладив меня по голове, сказал:

— Ждите, я скоро приду. У вас дело хорошо идет.

Когда все трое ушли, Сережа сказал:

— В шинок отправились.

На старом российском базаре испокон веков существовала традиция: при встречах друзей, хороших знакомых и близких сердцу людей считалось скаредностью не выпить по шкалику, а то и по два. При крупных куплях-продажах ставили четверть…

Когда довольный дед с мужиками вернулся, овощей в корзинах оставалось на донышке. Но тут настроение у него испортилось на целый вечер. К нам подошел слывший на все село как беспробудный пьяница и мелкий воришка Никита Клюшкин. Ни одно раскулачивание не проходило без него, активного члена комбеда. Года три назад он проиграл в очко свою масластую клячу и теперь вынужден был отдавать надел земли в аренду. На его лице сияла блаженная улыбка, в которой сквозило какое-то злобное превосходство.

— Что, Михал Иванович, с торговли орловскими рысаками перешел на огурцы с помидорами? — хихикнул он так, словно вопросом своим «угодил в яблочко».

Эти слова затронули у деда самое больное место, он даже побагровел лицом, не сразу найдя ответные слова. Но, в конце концов, жестокие, полные праведной злости, они пришли сами собой:

— Зато тебе повезло, ворюга безлошадная. Из вонючей норы с клопами и тараканами перешел в крестовый дом священника с шестью окнами и застекленной террасой. Но не радуйся, Бог все видит, он во всем разберется. Лафа твоя уйдет, как и пришла. А вот меру пшена и мешок муки, которые я два года назад дал тебе, чтобы спасти от голода — ты мне вернешь. Этому есть свидетели.

Упоминание о старом долге словно раздавило комбедовца. Он как-то сник и попятился назад.

Из толпы, где мужики выторговывали у цыган пегого мерина, кто-то громко бросил:

— Дед Михайло, а ты не узнаешь на нем картуз раскулаченного Степана Паршина? Степан покупал его перед тем как ехать к венцу.

Тут Клюшкин не выдержал и юркнул в толпу, скрывшись за ларьками.

Оставшиеся десятка два огурцов и помидоров дедушка высыпал в мешок рыжебородого моршанина:

— А это вам завтра в дорогу.

Как и условились с вечера, дедушка с Сережей пришли в избу из землянки в начале шестого утра. На шестке уже парила из чугунка каша-сливуха.

Ложась спать, мы с Мишкой попросили бабушку, чтобы она разбудила нас: уж больно хотелось проводить брата в город. Однако заслышав скрип двери и кряхтенье деда, мы сами соскочили с печки, кое-как умылись. Мама позвала всех за стол, посреди которого уже стояла большая обливная чашка, куда бабушка вывалила из чугунка кашу. Из кучки деревянных ложек, высыпанных бабушкой, я успел выхватить отцовскую, за которой мы с Мишкой всегда охотились. Не крашеная, длинненькая, глубокая и ухватистая, она заметно отличалась от остальных. Дед зачем-то взял щербатую. Мишка удивился:

— Дедунь, зачем же берешь эту щербатую, вот сколько хороших?

Дед хмыкнул:

— Каша не щи, не вытекет.

С этими словами он поддел из чашки большой оковалок каши. Ел неторопливо, дуя на горячее. Мы с Мишкой обжигались, боясь отстать друг от друга.

Теперь, уже на восьмом десятке лет, когда я вижу, как жена уговаривает маленькую внучку съесть очередную ложку каши или супа — не могу не вспомнить без улыбки, с какой скоростью работали мы ложками за обеденным столом в нашей многодетной крестьянской семье. Какие там уговоры! Время от времени слышался лишь сердитый отцовский возглас: «Не торопись…»

Первым из-за стола встал дедушка. Вытерев ладонью рот, он расправил под пояском рубаху, трижды перекрестился, глядя на образ Божьей Матери, перед которой бледным огоньком мерцала лампада.

— Ну, с Богом.

Маленькая стрелка старых, засиженных мухами ходиков показывала шесть часов. К дому уже должны подъехать подводы моршанских мужиков. Сережа, который все время нетерпеливо поглядывал в окно, вскрикнул:

— Едут! — и, подхватив котомку, собранную мамой в дорогу, выскочил из избы.

Мать с трудом сдерживала слезы, глядя на сына, усевшегося на телегу рыжебородого Данилы. Перебивая друг друга, мама и бабушка напутствовали его, целовали, предостерегали. Рядом с Сережей сел дедушка. Мы с Мишкой вскочили на телегу, когда лошади уже тронулись.

Зная моего деда как страстного лошадника, любителя быстрой езды, Данила нахлестом ременных вожжей перевел гнедого на рысь.

С версту мы ехали молча. А когда выехали на пыльную проселочную дорогу, уже недели две не видевшую дождей, по обе стороны которой начинали колоситься зеленые разливы ржи, дед крикнул Даниле:

— Стой!

Тот круто осадил гнедого, и мы с Мишкой соскочили с телеги. Дед слазил медленно, жалуясь на поясницу. Подойдя к Даниле, он протянул ему бутылку водки, вытащив ее из котомки Сережи. Когда он успел ее туда положить, мы и не заметили.

— Еще раз прошу, Данила, помоги моему внуку, когда он устроит свои школьные дела. Пристрой с кем-нибудь из знакомых мужиков, кто поедет в Пичаву.

Слово «знакомых» он произнес с каким-то нажимом, и, кажется, до Данилы это дошло.

— Все понял, дед Михайло, сделаю по совести.

— Скажи этому человеку, что дед Михайло в долгу не останется.

Попрощавшись с Данилой, дедушка подошел к Сереже, долго молча смотрел ему в глаза, поцеловал в лоб и дрогнувшим голосом сказал:

— Не робей, Ломоносов… тот тоже деревенский был.

Мы стояли посреди дороги до тех пор, пока подводы не скрылись за выступающий клином громушкинский лес. Прислонив ладонь ко лбу, заслоняя глаза от яркого солнца, дед еще долго смотрел в сторону, где в верстах трех находились наши делянки: три десятины ржи, добрый клин гречихи и длинная полоска проса.

Я не знал, о чем думал дедушка в эту минуту, но теперь уверен, что его мучила тревожная мысль: придется ли ему в этом году убирать урожай с поля, которое он засевал своими руками. Что-то горькое, какое-то прощальное чувство отражалось в его повлажневших глазах, когда он повернулся к нам.

— Ну, а теперь домой. Если хотите — дуйте одни, а я потихоньку…

— Нет, деда, мы с тобой, — сказал Мишка, и я его понял. Он, как и я, боялся кладбища, мимо которого проходила дорога. После обеда дедушка повел нас с Мишкой на гумно, наказав при этом маме, чтобы она не говорила Петьке и Толику, куда мы пошли.