Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

— А ты-то зачем туда, папаша?

Дед пристально посмотрел в глаза мамы.

— Не догадываешься?

— А-а-а, — протянула мама.

Подойдя к гумну, дед огляделся и, убедившись, что нас никто не видит, отодвинул от кустов бузины обмолоченные снопы ржи. Мы с Мишкой с удивлением увидели потайной лаз, о котором раньше не знали.

— А ну, давайте побыстрей, — сказал дед и пальцем показал на лаз. Мы с Мишкой юркнули в него, как мышата. Следом за нами, кряхтя, вполз в гумно и дед. Он заткнул снопами лаз, отчего в гумне сразу стало темно. На ощупь дед отыскал висевший на жердине переносной фонарь и зажег его. Я не понимал, что задумал дедушка, и был заинтригован окружавшей его действия тайной. Это же чувство, как мне казалось, томило и Мишку. Догадка промелькнула у меня в голове лишь после того, как дедушка отбросил вилами кучу соломы и начал простукивать землю.

— Клад, — шепнул мне на ухо Мишка, когда вилы стукнулись о что-то твердое.

Дедушка повернулся к нам и улыбнулся:

— Не клад, а добро.

Затаенно, почти не дыша, мы наблюдали, как дедушка, стоя на коленях, счищал с деревянной крышки землю и отодвигал ее в сторону. Показался край большой железной бочки. Когда он поднял крышку и лист, лежавший под ней, Мишка разочарованно протянул:

— Пше-но…

Дед резко повернулся к нему:

— А ты что, ждал золота?!

Мы с Мишкой с трудом держали мешки, в которые дед насыпал ковшом пшено, шепотом отсчитывая каждую меру. Наполовину наполненные мешки оттаскивали в сторону и подставляли новые. Последний мешок дедушка насыпал уже лежа, с трудом собирая пшено со дна бочки.

С коленей он поднимался тяжело, покряхтывая. Стерев со лба и висков рукавом рубахи мелкие капли пота, присел на чурбак.

— А теперь отдохнем и поедем дальше.

— Куда, дедушка?

Дед усмехнулся и положил на плечо Мишки ладонь.

— В твои годы это уже надо понимать. — Он показал на пустую бочку. — Кто-то из нас будет ее заделывать, она еще пригодится, жизнь-то вон какая пошла!

Тайник дедушка закрывал неторопливо, что-то прикидывая в уме. Накрыв бочку круглым железным листом с загнутыми краями, который чем-то напоминал огромную сковороду, положил на нее тяжелую плиту, сбитую из почерневших дубовых досок, и тяжело встал.

— Ну а теперь я все это засыплю, а вам придется поплясать.

Маскировка тайника закончилась лишь после того, когда мы с Мишкой до пота наплясались на россыпи земли, а дед присыпал ее мякиной и ржаной соломой.

Довольный собой, дедушка отошел в сторону и, улыбаясь, спросил:

— Ну как?

Мы запальчиво выразили свой восторг. Дед стряхнул с рубахи и штанов приставшие мякину и остья соломы и протянул Мишке ключ, который достал из поддевки. Показав пальцем на лаз, сказал:

— Перед тем, как открывать замок, хорошенько оглядись, чтоб никто не видел.

С проворством ящерицы Мишка юркнул из гумна. Не успел дедушка задуть фонарь, как из-за ворот послышался его звонкий голос:

— Дедушка, никого!

Через проем распахнутой дверцы в ворота ворвался яркий сноп света. С такой же тщательностью дедушка заделал старновкой лаз в стене гумна.

В этот вечер мы с Мишкой, лежа на печке, играли в «сороку-дуду». Не знаю, живет ли сейчас на Тамбовщине эта примитивная бесхитростная детская игра. Играют двое: один зажимает в ладонях горох, бобы или орехи (не больше пяти) и говорит: «Сорока-дуда», второй отвечает: «Я по ней». «Сколько коней?» — спрашивает первый. И вот тут вся хитрость состоит в том, чтобы угадать, сколько горошин, бобов или орехов зажато в ладонях. Мне и на этот раз, как всегда, не везло, одолевало желание больше выиграть, а потому я называл предельные цифры: четыре или пять, а Мишка, зная мою жадность, прятал в ладонях не больше трех горошин. Не угадавший должен был отдать столько горошин, сколько он назвал. Горох, который был у меня, я уже почти проиграл, когда послышался вдруг грохот в сенях. По звуку я понял, что упало железное корыто, висевшее на крюке, вбитом в стену. Как ветром нас сдуло с печи. Мы выскочили в сени. И то, что увидели, нас озадачило и испугало. Дедушка стоял на приставленной к стене лестнице и принимал из рук мамы ведро с пшеном, которое он высыпал в гроб. О том, что бабушка еще два года назад приготовила себе гроб и он стоял на чердаке, задвинутый в глубину, мы, братья, знали, а поэтому до ужаса боялись лазить туда.

Отряхнув ладони, дедушка подал матери пустое ведро и сказал:

— Все. А это на еду, — и он показал пальцем на оставшиеся полмешка пшена. Даже пошутил, обращаясь к согбенной и пригорюнившейся бабушке. — Ну, вот, Павловна, помирать тебе теперь нельзя, домовина твоя занята.

Я с ужасом подумал, как же мы будем есть кашу из гроба.

Бабушка робко и виновато спросила:

— Михайло, а не грех ли прятать пшено в гробу?

Словно ожидая этот вопрос, дедушка ответил:

— Греховно прятать в гробу золото, а пшено и хлеб в пожары и войны хранят даже в храмах. Потому что это — хлеб. А хлеб — всему голова. Греховно, когда вот они, — дедушка показал пальцем на меня и на Мишку, — будут умирать от голода. А вы, сорванцы, — он обвел нас строгим взглядом, — держите язык за зубами.

Выпив почти одним духом медную кружку холодного кваса, он крякнул и вытер ладонью усы:

— Храни вас Бог! — произнес он и, больше ничего не сказав, ушел к себе в землянку.

После проводов своего любимого внука дедушка затосковал. По его расчетам, Сережа уже должен был вернуться. В четверг он долго искал на базаре моршанских мужиков, с которыми отправил внука, но напрасно. А когда пришел с базара, то твердо заявил маме и бабушке, что если Сережа не вернется к воскресенью, то с попутными подводами сам отправится в Моршанск. Его тревога передавалась и нам.

Вряд ли за семь лет своей жизни я испытал такую радость, которая овладела мной, когда по пути к дедушке в землянку вдруг увидел идущего навстречу мне Сережу.

— Дедушка, Сережа пришел! — крикнул я и что есть духу кинулся навстречу брату.

За плечами Сережи висела котомка и связанные шнурками ботинки.

— Записали? — это было первое, что я спросил у брата.

По печальному выражению его лица я скорее догадался, чем понял, что его поход в город оказался неудачным. Острее, чем я, это почувствовал дедушка. Выпрямившись и подняв голову, он стоял посреди стежки, лицо его было суровым. Когда мы подошли к деду, Сережа ткнулся лицом в его грудь и горько заплакал. Первый раз я видел старшего брата плачущим. Сентиментальный по природе и мягкий по характеру, залился слезами и я. Дедушка прижимал нас к себе и, молча, своими узловатыми руками гладил выгоревшие на солнце головы.

— Ничего, Бог милостив, дойдут до Него наши молитвы.

Уже дома, когда собралась вся семья, Сережа рассказал, что бабушка Фрося умерла за день до его приезда в Моршанск. Похоронили ее два дня назад на Митрофановском кладбище и дали в Печаву бабушке Тане телеграмму.