Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Вот, пожалуй, и все, что я спешу сообщить вам, дорогие мама и папа. Письмо пишу на четвертый день учебы. Все здесь не так, но мне нравится. О подробностях расскажу, когда приеду на зимние каникулы.

Всех вас обнимаю, целую, желаю здоровья и спокойствия души.

Внизу письма стояла размашистая подпись, которая так и сохранилась у Сережи на всю его нелегкую и большую жизнь.

Я где-то вычитал, что детям от родителей по наследству передается не только сходство в лицах, телосложении, походке, в голосе, манере жестикулировать, но даже и в почерке. Криминалисты, расследуя преступления, сличая письменные свидетельства, обратили особое внимание на то, что даже у детей, потерявших кого-нибудь из родителей в раннем детстве или даже в младенчестве, уже в юные годы в почерке проявляются удивительные графические сходства букв: тот же наклон, те же завитушки. О том, что почерк и мой и Сережи во многом сходен, обратили внимание не только я, но и Мишка, а также дядя Вася. Но корнями этого сходства я считал вовсе не генетическое продолжение, а просто желание во всем походить на старшего брата, даже подражать ему в почерке. Пожалуй, в первый раз по-серьезному молодые люди расписываются, когда получают паспорта или в разносных книгах почтальонов, вручающих «заказные письма». У меня же манера расписываться выработалась рано, где-то лет с одиннадцати, когда однажды, уединившись, я вырвал из старой, не до конца исписанной тетради лист и, положив перед собой паспорт Сережи, начал копировать его подпись. Только первую, заглавную букву фамилии я написал по-другому. Все же остальные — походили на буквы брата. Даже хвостик росписи, с наклонной завитушкой.

Уже после войны я получил письмо от Толика из Белова, где он работал на сталепрокатном заводе. И удивился: на обратном адресе конверта и в конце письма стояла его такая же характерная, как у нас с Сережей, роспись. Тут уж я был твердо уверен, что не наследственность вела его рукой, а желание походить во всем, даже в манере расписываться, на Сережу и на меня. И я подумал: «Молодец». Наверное, мы с Сережей для него чего-то стоим. Всю жизнь, пока я себя помню, я во всем хотел походить на Сережу. Я завидовал упорству, с которым он, не найдя в чулане куда-то запропастившийся колун, легким отцовским топором, обливаясь потом, пытался расколоть толстый, березовый чурбак, до самой сердцевины пронизанный сучками. Убедившись, что расколоть чурбак плотницким топором, взмахом с плеча, невозможно, Сережа минут десять, орудуя тяжелым молотком, вбивал его в березовое чрево до тех пор, пока чурбак не давал трещину. С радостным чувством альпиниста, покорившего трудную вершину, он расколол чурбак на восемь поленьев и внес их в избу.

— Бабушка, из этого чурбака ты можешь испечь хлебы. Восемь сучков в нем насчитал.

Бабушка, на кончике носа которой, сколько я себя помню, всегда висела светлая капелька, которую она то и дело смахивала, благодарно улыбнулась своему старшему внуку и положила четыре полена на загнетку для просушки.

В этот вечер отец пришел с работы, когда солнце уже садилось за дощатые ларьки базара. Он, как и все семейство, томился в ожидании письма от сына, и когда мама подала ему конверт, лицо его просветлело.

— Ну как, все в порядке? — спросил отец, не торопясь вынуть письмо из конверта.

— Все в порядке. Поступил. — И удивленная тем, что отец не спешит прочитать письмо, мама спросила: —Чего ты смотришь на конверт? Почерк Сережи не узнаешь?

— Почерк-то его узнаю, да только почему на обратном адресе стоит не «Лазутин С. Г.», а «Лазутин В. П.»? Вроде бы письмо написано не им, а Васяней?

Тут и мама удивилась. Прочитав письмо несколько раз, она даже не обратила внимания на то, что, вооруженный материнской тактикой, Сережа в своей переписке с нами решил сохранить тайну своего переезда в Новосибирск, чтобы, чего доброго, почтальонша не смекнула, куда он уехал. Ведь все в селе знали, что к дальнейшей учебе Сережу не допустили, хотя и не понимали за что.

Уединившись в горнице, отец, время от времени поднося тыльную сторону ладони к глазам, медленно читал письмо. Ни мама, ни бабушка, ни мы, сыновья, не переступали порога, чтобы не нарушить святое торжество душевной радости отца. Мы даже видели (он сидел спиной к кухне), как несколько раз дрогнули его плечи. Одна лишь Зина, не понимая ситуации, вбежала в горницу. Увидев слезы, стекавшие по щекам отца, метнулась к бабушке и попросила у нее платок.

— Зачем он тебе, — не поняв, чем так возбуждена внучка, спросила бабушка.

— Папаня плачет.

Не проронив ни слова, бабушка подала Зине недавно прокатанное на рубеле холщовое полотенце, и та метнулась с ним в горенку. Все мы видели из кухни, как, взобравшись на колени отца, Зина вытирала его лицо, несколько раз целовала в глаза и щеки, худенькой ручонкой гладила его волосы и, с трудом сдерживаясь, чтобы самой не расплакаться, умоляла:

— Не плачь, папаня, Сережа зимой приедет, он привезет нам подарки, он добрый.

Первым, не сдержав глухих рыданий, из избы вышел Мишка. Следом за ним, изо всех сил крепясь, чтобы не расплакаться, выскочил в сенки и я.

А когда из избы вышел отец и приставил к поветьям лестницу, мы с Мишкой поняли, что где-то на сеновале у него хранится «заначка». Две последние недели после отъезда Сережи отец, приходя поздно вечером с работы, не выпил ни стопки. Он твердо заявил маме, что до тех пор, пока Сережа не уладит свои дела, ни глотка не выпьет этой «заразы».

Ужин в этот вечер затянулся до полуночи. Бабушка зажгла семилинейную лампу и в лампаде под иконами сменила тонкий фитилек на толстый. Это она делала только в Христово воскресенье, на Пасху, в Троицин день и по каким-то, теперь я уже забыл, большим престольным праздникам.

Мама даже слова не промолвила и взгляда косого не бросила, когда отец, вернувшись, налил граненый стакан почти до краев и, поцеловав забравшуюся к нему на колени Зину, несколькими крупными глотками выпил водку почти до дна.

Отец мой сызмальства рос озорным. Рано овладел «тальянкой», а в пляске не было ему равных. Пересмешник и заводила среди своих ровесников, он иногда откалывал такие номера, что после долго шли по селу разговорчики о том, какую штуку отчебучил Егор Лазутин. Даже после сватовства, получив благословение отца невесты Сергея Андреевича Бердина и ее матери Анастасии Никитичны, он никак не мог утихомириться и прожить неделю, чтобы не проявить свой характер. Уже был оговорен день венчания и старший брат мамы Алексей, сапожник, который, как говаривали, шил обувь только для господ, смастерил своей младшей сестренке туфельки, приговаривая на примерках, что таких ножек не встретишь и у «прынцесс». Были куплены обручальные кольца, сшито подвенечное платье, привезено из Тамбова все то, что не смогли достать для свадьбы в своем селе и даже в Моршанске.