Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Вторую половину сентября все село жило ожиданием предстоящей ярмарки, открытие которой было назначено на последнее воскресенье месяца. Почти весь урожай на огородах убрали и засыпали в подполья и ямы. Лишь одна капуста упруго наливалась последними соками и ждала первых заморозков, когда и ей подойдет черед захрустеть под острым резцом секиры в корыте, выдолбленном отцом из толстого, в обхват, березового чурбака. С морковью нам вечно не везло: сколько ни сажай — на нашу ораву не хватало. Как ни строжилась бабушка, заметив нас в огороде у морковных гряд, соблазн пересиливал ее строгости и нарушал хозяйский расчет хоть что-то оставить для засола капусты. Поэтому почти каждую осень мама выменивала у кого-нибудь из соседей морковь на капусту или картошку. Так было и в эту осень. Еще во время уборки она договорилась с бабкой Кривоносихой, что за два ведра моркови даст ей пять ведер крупной картошки. Две кадушки огурцов — пупырчатых, зеленых, один к одному, с укропом, чесноком, смородиновым листом и хреном, мама с бабушкой насолили еще в августе. Надежно придавленные каменным гнетом, они стояли в подполье.

С земляникой в это лето мы зевнули. Пока занимались покосом, она как-то сразу отошла. Так что бабушка успела сварить лишь ведро варенья да насушить один туесок из бересты. Зато бруснику некуда было девать. В этот год она уродилась такой, что войдешь в лес — и она тут же, с края, пламенеет своими тяжелыми огненными гроздьями: запустил кисть между пальцев — полная горсть. Бабы пожадней да пошустрей к пригону стада приносили по четыре ведра, аж гнулись под тяжестью заплечных мешков и ведер. Даже мы, ребятишки, приносили по два ведра. Толик и Петька пока в расчет не входили — малолетки, их с собой не брали: во-первых, потому что там в лесу водились змеи, а, во-вторых, какой прок в пяти- и шестилетних карапузах. Чего доброго, придется нести на плечах. Намочив десятиведерную кадушку брусники, бабушка принималась ее сушить. Зимой пирожки с сушеной брусникой так хороши, что язык проглотишь.

В нашей семье, кроме ожидания предстоящей ярмарки, на которой обычно показывали достижения района в сельском хозяйстве и продавали мануфактуру, обувь, прочие дефицитные товары, был и другой повод для волнений — мы ожидали прибавления семейства — вторую сестренку.

И вот этот день приблизился настолько, что даже мы, ребятишки, понимали — скоро повезут маму в роддом. Ведь наша бабушка по отцу, опытная повитуха, умерла два года назад.

В четверг, за три дня до открытия ярмарки, отец рано утром подъехал к воротам на бричке (по серому жеребцу я догадался, что выпросил в райфо, где он неделю назад бесплатно навешивал новые двери и стеклил окна), вошел в избу и, стараясь не разбудить нас, вдвоем с мамой встали на колени перед иконами в горенке, помолились. Отец встал первый, помог подняться маме. Бабушка, с трудом встав с постели, перекрестила маму, сказав: «С Богом!..», и принялась пересохшими губами нашептывать молитву, обращая взгляд на висевшие в углу иконы.

Все братья спали. Проснулся лишь я один. И когда звякнула щеколда калитки, не смог дольше лежать, выскочил во двор и подошел к бричке, на которую отец подсаживал маму. В свои тридцать четыре года она показалась такой неловкой и беспомощной, что мне стало ее очень жалко. Я и сейчас не могу вспомнить без волнения, как я обвил ручонками шею мамы и как мы оба заплакали. И даже у отца, у моего такого сильного и мужественного отца тоже повлажнели глаза. Отвернувшись в сторону, он сказал дрогнувшим голосом:

— Ступай, сынок, домой. Мы скоро приедем.

И они уехали. Я забрался на крышу избы и смотрел оттуда вслед удаляющейся бричке до тех пор, пока она не скрылась в переулке за домом Соколовых. Это было утром в четверг. А вечером мы с Мишкой не вытерпели и, не дождавшись отца, пошли в центр села, где рядом с раймагом в большом крестовом рубленом доме с множеством тесовых пристроек находилась больница, половину которой занимал роддом. Навстречу нам вышел отец. Увидев в руках Мишки узелок со смородиной и баночкой земляничного варенья, отец все понял и, остановившись, сказал:

— Еще рано. Я из роддома. А это, — отец показал на узелок, — молодцы. Мать будет довольна. Она просила варенья и ягоды. Только аккуратней. Передайте через окно, а то дежурный врач ругается. Их там кормят.

Мама словно ждала нас и, когда мы подошли к роддому, уже стояла у раскрытого окна. В застиранном больничном халате из серой байки она показалась мне постаревшей и печальной, а темные пятна, которые последние два месяца я видел на ее щеках, теперь обозначились еще резче. Улыбка была какой-то виноватой. Такие я видел на иконах с ликом Божьей Матери. Уцепившись за наличник, я вскарабкался к окну и положил на подоконник узелок. Мама обвила мою шею руками и поцеловала в лоб.

— Спасибо, сынки, что пришли. И за гостинец спасибо. А где вы смородину-то взяли?

Мама знала, что в нашем доме не было ни одной ягодки смородины. В лесу она уже почти отошла, разве осталась нетронутой кое-где в дальних от дороги глухих болотистых колках. Вот там-то мы с Мишкой набрали ее целую крынку, до крови изодрав осокой ноги и отмахав туда и обратно километров десять.

— За волчьим займищем собрали, — ответил Мишка. — Помнишь, откуда у нас прошлым летом увезли стожок сена?

— Это аж туда ходили?! — забеспокоилась мама. — Да там же, говорят, волки лютуют.

И она заохала, завздыхала, закачала головой, принялась упрашивать нас, чтобы мы так далеко не ходили.

Меня так и подмывало спросить: «Ну, когда же девочка-то, мам?..» Но я детским чутьем угадывал, что этого делать не следует.

— А ты чего не поднимаешься, Миш?.. Залезь на приступку, я тебя поцелую.

Мишка был ловчее и проворнее меня. Одним махом он вскочил на кирпичный фундамент, цепко схватился за наличник, а другой рукой крепко обвил шею мамы и несколько раз поцеловал ее в щеки, отчего они тут же разрумянились, и морщинки у рта разгладились. Втайне я даже пожалел, что не поцеловал маму как Мишка, а подставил ей свой загорелый лоб.

— Ну, как там дома-то? — спросила мама, глядя сверху вниз то на одного, то на другого.

— Да ничего… Остатную картошку ссыпали в погреб. Для мелкой папаня хочет подрыть еще один приямок. Он говорит: если чуток подмерзнет, то ничего, поросенок все слопает, на то он и поросенок, — отрапортовал я, не зная, о чем еще рассказать маме.

— А отметки? Какие сегодня получили отметки? — видя, что Мишка потупил взгляд, мама посмотрела на меня. — Вань, ну что получил сегодня? Ай ни по какому не спрашивали?

— Два оч-хора! — ответил я, прислушиваясь к чьему-то громкому женскому голосу, прозвучавшему за спиной мамы.

— Ну, молодец, сынок, старайся, — с этими словами она резко повернула голову назад, откуда все тот же женский голос потребовал, чтобы она немедленно ложилась в постель.