Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Мишка из кино вернулся расстроенный. По его озабоченному лицу я видел, что он думает о чем-то для него важном, что его гнетет или тревожит. А когда мы вышли из-за стола, он кивком головы позвал меня на улицу. Я научился понимать своего старшего брата не только с полуслова, но с одного взгляда. Мы вышли во двор, и он, оглядываясь, поманил меня: значит, разговор предстоит серьезный. За палисадником мы присели на лавочку, увитую с боков и сверху наплывами густого хмеля, отдающего бражно-винным запахом.

Мишка заговорил не сразу. Было слышно, как в центре села, в школьном дворе, оглушенно тарахтит движок, время от времени делая перебои. В кино начался третий сеанс. Сегодня, как и вчера, и как неделю назад, показывали «Чапаева», которого мы с Мишкой успели посмотреть три раза. Стоило поболеть за чапаевцев, которые как черные огненные птицы, с саблями наголо неслись за своим легендарным комдивом в атаку на беляков.

Почти над самой крышей, чуть ли не задев трубу или скворечник, пролетела со свистом одинокая утка, кем-то вспугнутая на озерном плесе, затянутом камышами, где мы глубокой осенью по первому ледку всегда гонялись за подранками.

— Ну ты чо? — буркнул я, видя, что Мишка пыжится и не знает, с чего начать разговор.

— Вань, у тебя сколько бабок? — спросил он.

— А у тебя? — вопросом на вопрос ответил я, твердо зная, что свою тайну — сколько у меня бабок и где я их прячу — я никогда не выдам, так же как и он мне. Впрочем вчера Мишка проговорился, что у него их уже перевалило за сотню.

— А на кой тебе мои бабки? — все еще опасаясь подвоха, упирался я. — Тебе лишь скажи, а ты возьмешь и облапошишь.

— Надо! — резко ответил Мишка. — Я-то ведь сказал тебе, что у меня сто двадцать шесть. Сколько у тебя?

Глядя в лицо Мишки, ловчить я уже не стал: не такой он, чтобы по мелочам распахивать душу.

— У меня восемьдесят две, — сознался я.

— Давай продадим Очкарику: я половину и ты половину. Он заплатит хорошо. Вчера говорил мне: даст по две копейки за бабку, только за хорошие, чтоб все были с жопками. «Хрули» ему не нужны.

Мишка говорил, а я никак не мог разделить восемьдесят два пополам. Сидел и сопел.

— Ну, что молчишь? Продадим?

— А сколько с меня? — спросил я, окончательно запутавшись в счете.

— Сорок одну продашь ты, и шестьдесят три — я. Всего восемьдесят четыре. — Тут умолк и Мишка, тоже что-то подсчитывая в уме. — На рубль шестьдесят восемь копеек. Понял, какие деньги.

— А чо купим? — спросил я, полностью доверившись Мишке.

— Завтра пойдем к владивостокскому поезду и в вагоне-ресторане купим мамане «Раковых шеек», «Мишек на Севере» грамм двести и пару бутылок «ситро». Я уже все подсчитал. А если немного не хватит — добавлю своих. У меня есть шестьдесят копеек. Выиграл позавчера в «чику».

«Очкариком» мы прозвали внука бабки Регулярихи, что жила почти на самом краю улицы, у болота. Он приехал в гости к бабке с дедом аж из Владивостока. Его отец был капитаном пассажирского парохода, что ходил между Владивостоком и Сахалином. По словам Очкарика, отец зарабатывал большие деньги, имел катер с мотором и черный японский автомобиль. Очкарик приехал к бабке с матерью, которая по дороге на курорт оставила его погостить на месяц, но он так привязался к бабке и деду, с которым ходил на утиную охоту, и так ловко играл в бабки и в «чику», что ревмя ревел, когда пришло время ехать домой, где ему с первого сентября предстояло пойти учиться в четвертый класс. Ровесник Мишки, он, хотя по силе и ловкости ему во многом уступал, зато был настойчив. И своего добился. Мать, приехавшая за Очкариком, так и уехала одна. А навезла она столько добра, что мы только ахали: одной красной икры почти ведерный жбан да черной столько же. Несмотря на свои двенадцать лет, Очкарик уже ходил в бостоновом костюме, о котором пока только мечтал наш Сережа.

Втайне мы завидовали Очкарику. У него было все, чего никогда не было у нас, деревенских ребятишек: велосипед с красными спицами; два карманных фонарика с запасом батареек; полевой бинокль, чтобы посмотреть в который, мы выстраивались в очередь. А складной ножичек у Очкарика был такой, что Мишка охотно отдал бы за него не только все свои бабки с битком-налитком, а даже компас и поджигательную самоделку, из которой стрелял так прицельно, что с двадцати пяти шагов попадал в тыкву, надетую на кол изгороди. Но с ножичком Очкарик, несмотря на все Мишкины подходы, расставаться не хотел.

— В вагон-ресторан ребятишек не пускают, — сказал я, хотя в душе уже горячо включился в замысел Мишки. — Может, кого попросить?

— Я уже говорил с дядькой Серафимом. Его всегда пускают. На прошлой неделе он купил там целый ящик «жигулевского» и две бутылки красного вина, какого у нас ни в раймаге, ни в сельпо не продают. Ну, так как — продадим бабки?

— Конечно, — не задумываясь, согласился я. — А когда их отдадим Очкарику?

— Завтра утром. А за мой биток обещал хорошую цену, — сказал Мишка и, время от времени озираясь по сторонам, свернул маленькую самокрутку.

— Твои где лежат? — спросил он.

— А твои? — все еще не выходил я из подполья со своей захоронкой.

— В канаве, в стрижиных гнездах. Говори, не бойся, где ты прячешь? По половине продадим Очкарику, а остальные перепрячем.

Мишка мне доверился не только в бабках, но и закурил при мне, не боясь, что я проговорюсь отцу, а потому я не мог не открыть ему свою захоронку.

— Мои на чердаке. Когда достанем?

— Да хоть сейчас! — Мишка встал и, заплевав цигарку, готов уже был идти на зады огорода.

— Нет, Миш, я боюсь лезть ночью на чердак. Там — бабушкины доски на гроб. Я и днем-то их боюсь. — И вправду, я и днем, когда лазил на чердак, сторонил взгляд от просушенных дубовых досок, которые, по просьбе бабушки, отец сложил там штабельком. — Давай лучше утром. Только как встанешь — разбуди меня. Без меня на чердак не лезь. Уговор?

Я протянул Мишке руку, и он крепко пожал ее.

На том и порешили: утром, как только встанем — сразу же, после того как выгонят стадо, к Очкарику. Вот только плохо, что он, как все городские, любил поспать. Но ничего — разбудим, сам набивался купить. Втайне я тут же подумал: а не предложить ли мне Очкарику один из двух своих битков, тот, что похуже — может, даст копеек двадцать пять — тридцать, купим маме лишнюю бутылку «ситро».

Умостившись на полу в горенке, где мы с Мишкой всегда спали под старым отцовским тулупом, и отнесясь к равномерному отцовскому храпу, как к колыбельной убаюкивающей музыке, мы заснули быстро, словно два заговорщика, условившиеся совершить во имя человечества разработанный план подвига.

Ночью мне приснился страшный сон: наша станция; на перроне остановился курьерский поезд «Москва — Владивосток», и из вагона-ресторана дядя Серафим выносит сразу ящик «ситро» и несколько кульков дорогих конфет. Мы бросаемся с Мишкой к нему, спеша все это принять из его рук, а он смотрит на нас грозно и кричит: