Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

— Ну, ступайте, детки, ступайте… приходите завтра вечером, может быть, Бог даст, все обойдется… — мама расслабленно помахала нам рукой, я хотел было вскочить на фундамент и расцеловать ее так же горячо, как Мишка, но не успел: створки окна захлопнулись.

Почти всю дорогу домой мы шли молча. По обе ее стороны, поджав под себя ноги, белыми комками лежали гуси. Здесь и там на выбитой траве у изгородей, тяжело дыша, отлеживались коровы, которых некоторые хозяева на ночь в хлев не загоняли, отчего к осени улица была вся заляпана подсохшими блинами коровьего помета. Мы свою Майку всегда загоняли во двор: спокойнее спалось и не приходилось утром, перед выгоном стада, разыскивать ее где-нибудь на другом конце улицы или за огородами.

Солнце уже закатилось за зубцы дальнего подлеска, когда мы вошли в избу. Толик и Петька, засучив штаны, сидели на лавке и болезненно морщились. Я сразу понял, что бабушка намазала им цыпки кислым молоком, отчего ноги больно щипало.

— Может, будет, бабань? — скулил Петька.

— Ажнок, наверное, час прошел, — морщась, гнусавил Толик, — эдак, глядишь, вся шкура с ног сойдет, не токмо цыпки. Вон Лешке Сычу бабка цыпки выводит сметаной, а ты, гля, чо… Все кислым, да кислым. Щипеттак, что спасу нет.

Толик продолжал скулить, зорко следя при этом за бабушкой, пытаясь догадаться, куда она спрячет холщовый мешочек с сахаром, из которого достала небольшой кусочек, наверное маме в роддом.

— Ишь, чо надумал — сметаной ему намажь!.. — рассердилась бабушка. — Она положила мешочек с сахаром в сундук и на глазах огорченного Толика закрыла его на замок, а ключ, на шнурочке, как всегда, повесила на шею рядом с крестом. — На нашу семью не только сметаны — воды из колодца, дай Бог, хватило бы.

Отец пришел, когда уже стемнело. Бросив в сенках вязанку щепок, неторопливо вымыл под рукомойником руки и только потом вошел в избу. Даже при тусклом свете коптящей пятилинейной лампы я заметил, что он под легким хмельком. Это было видно по его лицу, на котором в таких случаях просвечивала тихая улыбка доброты и согласия.

— Ну, как, сынки, были у матери? — спросил он и посмотрел на бабушку многозначительным взглядом: он был голоден.

Бабушка тут же засуетилась, достала из еще неостывшей печки чугунок с картошкой, высыпала ее в блюдо и побежала в чулан, где в маленькой кадочке хранились малосольные огурцы последнего сбора.

Хлеб отец всегда резал сам. Делал он это неторопливо, словно священнодействуя. Прижав левой рукой ребро каравая к груди, брал со стола нож и, слегка склонившись над столешницей (чтобы крошки не падали на пол), отваливал от ржаного каравая длинные ровные, как лещи, ломти. И всегда резал хлеба столько, чтобы не было лишних кусков: лучше потом подрезать, чем черстветь объедкам. Эта привычка бережного отношения к хлебу жила в быту русского крестьянина как религия, она переходила от одного поколения к другому и была своего рода мерилом отношения человека к земле, к хлебу.

Положив два ломтя в прохудившееся блюдо, отец отодвинул каравай на край стола, накрыл его холщовым полотенцем с красными петухами, лежавшем тут же рядом, и ребром правой ладони аккуратно и неторопливо смел крошки хлеба в левую, подставленную лодочкой. И тут же (я любил наблюдать этот молниеносный полет руки отца) ловким, проворным движением отправлял их в рот. Я всегда при этом удивлялся: ни одна крошка не падала на пол. И не раз мечтал: вырасту большим — всегда хлеб буду резать сам, так, как отец.

Горячая картошка «в мундире» еще дымилась парком печного духа. Потрескавшаяся и рассыпчатая, она дразнила своим запахом. И хотя все мы, братья, уже поужинали, вроде бы до отвала «набузырились» этой же картошки из ведерного чугуна в прихлебку с доброй кружкой снятой простокваши (сметану бабушка собирала маме в роддом), и все-таки при виде терпко пахнувших чесноком и укропом малосольных огурцов, принесенных бабушкой из чулана, начали глотать слюнки. Отец это заметил. По лицу его скользнула догадливая улыбка.

— Ну, что, мельницы китаисовы, жернова вхолостую крутятся? Давайте, присаживайтесь, на всех хватит.

Бабушка еще не успела и рта раскрыть, чтобы назвать нас «анчутками», у которых «вечно глаза голодные», как все мы уже облепили отца, кто на лавке, кто на сундуке и, обжигая пальцы и рот рассыпчатым картофелем, воровато следя друг за другом, дули то на пальцы, то на картошку. Тут же один за одним заглядывали в чугун, чтобы соизмерить скорость еды с тем, что там осталось.

— Не жадничайте, ешьте как люди! — строго сказал отец, неторопливо нарезая огурцы колечками. — Поди не на покосе, а за столом.

Мы сразу же поубавили прыти, зная норов отца: рассердишь по-настоящему — всем придется пулей вылетать из-за стола.

— А где Мишка? — спросил отец.

Очистив картошку, он посыпал ее крупной серой солью.

— Пошел в кино, — ответил Толик и зыркнул на бабушку, принесшую из сенок охапку щепок на завтрашнюю растопку. — За приямок бабаня дала ему двадцатник. А нам с Петькой за то, что мы целый день отгоняли от капусты Юдинского теленка, ничего не дала.

По избе разлился терпкий, холодящий ноздри запах сосновой смолы.

— Не дала, дак посулила, — ответила бабушка, колготившаяся у загнетки с молочными горшками, которые ставила на прожарку.

— Дык, это когда капусту срубим, — поддакнул Петька и, нырнув в огромный чугун рукой, вытащил из него развалившуюся почти в лохмотья картофелину, бросая при этом взгляд на последний кружочек огурца, лежавший на треснутой тарелке с изображением красной звезды.

Я знал эту тарелку столько, сколько помнил себя, а вот кто разбил ее — до сих пор осталось семейной тайной. Помню даже строгую отцовскую ругань, когда на его вопрос «Кто разбил?» мы, братья, насупившись молчали.

— Жди, когда ее срубим, — канючил Толик. — Пятак на двоих посулила. Как его разделишь?

— Ничего, сынки, вот уберем капусту — я вам к бабушкиному пятаку добавлю по гривеннику впридачу. Получится у вас двадцать пять копеек на двоих. Теперь подсчитайте — сколько достанется каждому из вас? Кто первый?

Петька, не решаясь лезть в дебри арифметики, пыхтя, слез с сундука и юркнул на печку, где поспешил занять поудобнее место на ночь. Зато Топик, уже на практике постигший азы этой науки, когда приходилось считать бабки — а их у него набиралось до сотни, — засопел и, ковыряя пальцем в носу, заведя глаза под лоб, принялся шевелить губами: так он делал всегда, когда подсчитывал что-нибудь в уме.

— Подсчитал, папань. Петьке — двенадцать, а мне — тринадцать копеек! — воскликнул Толик.

— Молодец, сынок, сельсовет у тебя работает. Вырастешь большим — будешь на червонцах расписываться.

Выражение «расписываться на червонцах» я уже слышал не раз, и не только от отца, а вот смысл этих слов никак не мог постигнуть. Мне было понятно, когда крестный Василий однажды упомянул про эту роспись на червонцах, увидев, как Сережа старательно выводил буквы, выпуская классную стенгазету… Там было ясно — у Сережи красивый почерк. А здесь?.. «Когда-нибудь спрошу у папани, а сейчас он устал, не до меня…»