Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Проводив маму и Зину, до обеда мы косили, а после обеда и перекура с дремотой до самого вечера копнили. Поставили еще восемь копен и нарубили длинных осиновых жердей для ограды вокруг стога, который мы поставим посреди огорода, как это делал отец. Уже под вечер, сливковоз, остановив на дороге свою телегу с бидонами, помахал нам газетой. Мы подошли к нему все трое. Забавным нам показался этот старикашка. Эти две газеты «Советской Сибири» стоили 6 копеек, а он спросил с нас полтинник, сказав при этом, что стоял за ними в очереди полчаса. Газеты дочитывать нам пришлось у горящего костра. Дела на фронте были плохи. Наши войска отступали, мы сдавали все новые и новые города. В обеих газетах сообщалось, что бомбили Севастополь.

Словно на наше счастье, утренняя роса была обильная, а дни стояли жаркие, без единого дождичка. Во время обеденного перерыва, когда братья крепко уснули, я на березовой коре написал плакатик: «Летний день кормит год», и повесил его над входом в шалаш. Разбуженный мной Толя, прочитав плакатик, спросил:

— Не понимаю, чего ты этим хочешь сказать?

И, словно ожидая этого вопроса, я назидательно ответил:

— Это придумал не я. А наши деды, прадеды и прапрадеды. Они были мудрые.

Толя ничего не ответил и, взяв грабли, пошел сдвигать сено в валы. Следом за ним, взяв вилы, пошел Петя. Работали они ловко, сноровисто, копнить им приходилось еще до ареста отца. Уже под вечер приехали мама и Зина. Их привез пьяненький сливковоз, который, как потом скажет мама, свою законную четвертинку в два приема выпил, не слезая с телеги, на ходу. Даже не постеснялся при этом попросить у мамы чем-нибудь закусить. Та протянула ему луковку и разломила надвое калач.

Мой плакатик, висевший над входом в шалаш, маму умилил. А десятилетней Зине пришлось растолковывать значение этого лозунга. Сгрузив с телеги привезенные мамой продукты, я с трудом отправил словоохотливого старичка. Уж так ему хотелось поговорить про жизнь, про войну.

К концу августа мы накосили 75 копен, поставили из них три огромных стога.

Всякий раз, проезжая мимо нашего шалаша, сливковоз приносил нам два-три номера «Советской Сибири» и всегда спрашивал: не нужно ли кого-нибудь подвезти до Убинска.

Много замечательных, даже известных и знаменитых людей я встречал в жизни, знакомился с ними, общался, но шли годы, и как-то незаметно стирались в памяти их имена и даже фамилии, а вот имя старичка-сливковоза помню до сих пор — Филиппок. Филиппок — так он, по крайней мере, представился нам. Помню его жиденькую с проседью бороденку, его облупившийся под солнцем курносый нос и маленькие бегающие серые глазки, в которых был запечатлен вечный вопрос и готовность помочь людям. И эту помощь он ценил невысоко, всего лишь в четвертинку.

В одну из августовских пятниц к нам неожиданно нагрянули две пары пароконных бричек с четырьмя кормачевскими мужиками, привезли какие-то обязательные госпоставки. Я не видел, что они привезли, так как мы были на покосе, но знал, что уехать из Убинки они могут только в понедельник, когда получат какие-то товары. Сообразив, что субботу и воскресенье они будут бездельничать, мама поманила меня в горенку и сказала, что есть у нее два отреза ситца, отрез мелестина и кое-какая одежда, оставшаяся от дяди Васи, ее брата, как нам стало известно по его письму, призванного на фронт. В посылке, которую он прислал бабушке, было две новеньких рубашки, костюм и два очень цветастых галстука. В своем последнем письме перед войной он сообщал, что собирается жениться, а поэтому, как нам показалось, вся эта полученная нами его одежда была предсвадебной. Вынув из сундука вещи самого младшего сына, нашего дяди Васи, бабушка положила их на кровать и как-то скорбно сказала:

— Вернется живым, наживет. А уж если что, то так, видно, угодно Господу Богу.

Я не был свидетелем, как мама договаривалась с кормачевскими мужиками, но когда я спросил, сколько она заплатит за их работу, она махнула рукой и сказала:

— Договорились о всех трех стогах, перевезут, — расскажу потом. Мужики совестливые, тоже ждут со дня на день повестки в военкомат. Будут работать субботу и воскресенье.

Толик и Петя на погрузке не пригодились. Кормачевские мужики так привычно и так ловко грузили на пароконные брички сено, что я любовался ими. В их движениях я видел что-то отцовское, привычное мне. За субботу и воскресенье они перевезли все три стога и жерди, из которых был сооружен наш шалаш. Их хватило на изгородь вокруг стога на огороде. Третий стожок, поменьше, кормачевцы сметали на сеновал над хлевом, где у нас зимовали корова, бычок и несколько овец. После обеда в понедельник кормачевцы загрузили свои брички в железнодорожном пакгаузе бревнами, досками и брусьями, а также кровельным железом и рулонами толя. Все это предназначалось для строительства начальной школы. За кирпичом и цементом они планировали приехать в следующую пятницу.

На воскресном базаре, что был на бугре за нашими огородами, мама продала две кожаные спиртовые подошвы, еще чего-то и купила три пол-литра водки. Эти толстые блестящие спиртовые подошвы я помнил, когда учился в 3 классе, они лежали на самом дне бабушкиного сундука и на что хранились, я не знал.

Но здесь они пригодились в расчете за перевозку сена, и за сметанный стожок над хлевом, и скирду в огороде.

В воскресенье утром Петя отрубил голову самому драчливому петуху, который пойдет на воскресный ужин, а ужин по крестьянским меркам был роскошным: блюдо соленых пупырчатых огурцов, которые бабушка планировала поставить на стол, когда приедем Сережа и я, пьянило не только своим видом, но и божественным запахом укропа, смородины, чеснока и хрена. Рядом с огурцами бабушка поставила блюдо с солеными грибами. Выкатив из печки ведерный чугун, из которого вкусно дымила картошка, мама попросила старшего кормачевца:

— Андреич, вывали вот это в блюдо.

На что тот реагировал как-то благоговейно и усердно. Натянув на свои могучие лапы торчавшие из печурки брезентовые рукавицы, он поспешно подхватил чугун и аккуратно опрокинул его в огромное блюдо, стоявшее посреди стола. Кстати пришелся и увесистый шмат свиного сала. Заминка получилась из-за стеклянной посуды, из которой предстояло пить. В доме было всего две стограммовых стопки и четыре граненых стакана. Когда за стол сели четыре кормачевца, мама и я, то из замешательства маму вывел опять же Андреич:

— Будем праздновать окончание покоса так, как нас учил Ленин, который сказал, что социализм, это прежде всего учет.

С этими словами он, взяв в правую руку бутылку водки, резко хлопнул левой ладонью по ее дну. К потолку выскочила пробка. Почти не дыша, мы смотрели, как он наливал до краев стопку и выливал ее в граненый стакан, а когда стаканы были наполнены, налил стопки и, чокнувшись с мамой и со мной, сказал: