Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

— Ну, Сергеевна, ты теперь зиму одолеешь легко. Ехали мы через все село с возами и ни у кого на сеновале не видели даже навильника сена, да какого! Это не сено, а ягодник, хоть чай заваривай.

С этими словами Андреич двумя глотками опорожнил стакан и поставил его на стол. Поймав на себе предупреждающий и просительный взгляд мамы, я слегка поднял над столом руку и показал ей указательный палец, что означало — я выпью только одну. Мама кивнула головой и пару маленьких глоточков отхлебнула из своей стопки. Второй тост провозгласила мама, я его помню:

— За то, чтоб скорее кончилась война, и кончилась она нашей победой!

Есть что-то родственное в трапезе российских крестьян и российских солдат. В своей книге о солдате Василии Теркине Твардовский сказал:

Сказано кратко, но поистине мудро.

Больше тостов не было. Пили только одни кормачевцы. Хвалили огурцы и грибки бабушкиного засола, нет-нет да и меня похваливали за то, что я за один месяц одолел такую большую работу, руководя младшими братьями. Похвалили и за осиновые подсохшие жерди, которые пошли на изгородь к огородному стогу.

Памятным на всю жизнь стал для меня тот августовский ужин с колхозниками из Кормачева. Но, а дальше, дальше волны жизни понесли меня своим течением по руслу, очертанному судьбой и Богом. В первых числах октября я был вызван в военкомат, где прошел комиссию, и после нее меня предупредили, что отъезд через день. Я-то думал, что меня определят в команду, которая будет дислоцироваться где-нибудь на западе, где за какой-нибудь месяц-другой подготовят и бросят на передовую линию. Все получилось по-другому. Сработал перст судьбы. Я и еще один мой односельчанин, более того, одноклассник, Коля Белов, были определены для службы в Тихоокеанском флоте. Вот уж никогда не думал, что вместо Черноморского флота судьба забросит меня на Тихоокеанский. Да и звучало это в моем сознании как-то особенно значительно — Океанский флот!

В 30-е и 40-е годы допризывников и солдат возили в грузовых вагонах, которые называли «телячьими». Так вот, нас, призывников Убинского района, тридцать человек, которые были призваны на Тихоокеанский флот, погрузили в «телячий» вагон. Мне досталась средняя полка. Мы как-то ухитрились не расставаться с Колей Беловым и всегда держались рядом.

Перед тем, как проститься, бабушка опустилась на колени и долго молилась перед иконами в правом углу нашей горенки. Потом, видя, что я вскинул за плечи вещевой мешок, она тяжело привстала, обняла меня, поцеловала и перекрестила, сказала какие-то слова из молитвы, я их теперь уже забыл. До станции меня провожали мама, братья и Зина. Оказалось, что нашу команду из тридцати человек провожало человек сто. Были здесь бабушки, дедушки, родители, братья, сестры. Хоть и не на запад везет нас эшелон, но без слез прощания, без наставлений и объятий не обошлось. Плакала и моя мама и несколько раз просила, чтоб я поаккуратнее себя там вел в океане, чтобы не утонул, хотя она знала, что плавать я умею и плаваю хорошо. При этих ее просьбах я заметил, что и на глазах Толика появились слезы. Петя, хоть и на год моложе его, но натурой был покрепче и потверже.

Двенадцать суток колеса нашего вагона стучали на стыках рельсов, словно выговаривая тягучую и тоскливую мелодию марша. Владивостокский сектор береговой обороны располагался на островах Японского моря. Во Владивостоке нас обмундировали, посадили на тральщик, и часа три мы плыли до острова Русского. Не назвал штатный морской глагол «шли», а употребил обычное «плыли», так как это ближе народному слуху. На море была изрядная качка, и нас за эти часы так потрепало, что многих из нас, «салажат», краснофлотцев-первогодков, чуть ли не повиснувших на бортах тральщика, так «травило», что выветрило из души всю романтику морской службы. А потом почти всю ночь с одним только привалом мы поднимались к вершине Русского острова, чтобы, преодолев ее по каменистой дороге с серпантинами, спуститься вниз и через дамбу, соединяющую Русский остров с островом Шкота, дойти до штаба дивизиона. Там, перед дамбой, получив разрешение на десятиминутный отдых, мы повалились на землю и в одну-две минуты все мертвецки уснули.

Так в ноябре 1941-го началась моя тяжелая морская артиллерийская служба на Тихом океане. И проходила она на двух островах: Попов и Рикорд. На острове Попов я служил на центральном посту тяжелой артиллерийской батареи, построенной еще в конце XIX века. Военная история русской армии гласит, что мощью своего огня эта батарея послала ко дну Японского моря не один неприятельский корабль во время Русско-японской войны.

Тяжесть службы на центральном посту, главным образом, заключалась в том, что корректировать огонь батарей на аппарате-трансформаторе азимута и дистанции (ТАД) приходилось в потерне, вырытой на глубину 6–7 метров в гранитной скале, куда спускались по вмонтированным в стену железным скобам. Никакого притока свежего воздуха в потерну не было. В те годы Россия еще не придумала и не создала никаких кондиционеров, а поэтому застойный воздух давал себя знать. Отстоишь вахту у ТАДа и, несмотря на свою молодость, с трудом поднимаешься на поверхность. Конечно, никакая бомбежка, никакие обстрелы тяжелыми снарядами вражеских кораблей нашей потерны не достигнут, слишком мощное гранитное покрытие над нашими головами.

На регулярно проводимых политзанятиях комиссар каждый раз сообщал нам сводки с фронтов Отечественной войны. Радости в них, конечно, никакой не было, а поэтому, я думаю, что ни один десяток краснофлотцев из нашей батареи написали комбату Козубскому рапорт с просьбой отправить в действующую армию на запад. Два таких рапорта написал и я. На первый мой рапорт со стороны командира батареи капитана Козубского и его замполита не было никакой реакции, а вот после второго рапорта меня вызвали в штаб и сам капитан Козубский меня так отчитал, что кроме стыда я не вынес в своей душе ничего, когда выходил из его кабинета. Свой ответ на мой рапорт он завершил словами, которые я помню и сейчас:

— Я посмотрел документы и понял, что ваши родители и вся ваша семья находятся где-то недалеко от Новосибирска, посередине нашей великой страны. А вот село моих стариков дотла сожжено немцами, и где они сейчас находятся, я не знаю. Вы можете понять состояние моей души, которое заставило меня, как и вас, написать командованию Тихоокеанского флота рапорт с просьбой отправить меня на фронт. Но в моей просьбе было отказано.

Мудр был тот человек, который первым сказал, а историки-летописцы записали его слова в фольклор русской народной мудрости: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда могут сойтись». С капитаном Козубским, командиром тяжелой артиллерийской батареи на острове Попов, с которым я расстался глубокой осенью 1942 года, мы встретились через 40 лет в мягком вагоне СВ, когда мы с женой Валей возвращались из Калининградского драматического театра, где был поставлен спектакль по моей пьесе. Рядом с нашим купе ехал, если судить по морскому командирскому кителю, правда, без погон, на котором пестрело своим разноцветьем множество орденских колодок, как мне показалось, отставной морской офицер, а то и адмирал. Чтобы сосчитать колодки и определить, что за ордена были на груди этого ветерана войны, я даже специально остановился у окна и, кося взглядом, вначале пересчитал. Их было более двадцати. Медальных планок было всего лишь четыре штуки, а остальные — боевые ордена, да какие ордена! Суворова, Ушакова, Нахимова… Длинной одноцветной полоской бросались в глаза колодки боевых орденов Красного Знамени. Как фронтовик, я знал, что ордена Суворова, Нахимова и Ушакова давались только командирам высшего ранга — генералам и адмиралам. Значения многих колодок я не знал, но счел их за ордена иностранных государств, прилегающих к берегам Северного Ледовитого океана. Как только я не напрягал свою память, чтобы вспомнить это выражение лица, этот взгляд, слегка нахмуренный и сосредоточенно задумчивый. Много раз я прошел мимо гиганта-ветерана, всякий раз вглядываясь в его лицо, то в профиль, то ища мгновения, когда он повернется в мою сторону и наши взгляды встретятся. Но память моя не срабатывала, я возвращался в свое купе, бросался на нижнюю полку, закрывал глаза и мучил свою Валю тем, что бессилен был вспомнить лицо этого человека, которое было до боли мне знакомо и известно. Валя уже начинала умолять меня, чтоб я не мучил себя и ее. Я пытался уснуть, чтобы забыться, но ничего не получалось. Мы уже проехали станцию Александров и подъезжали к моей даче в Абрамцеве, я глядел в окно, делая вид, что любуюсь этими подмосковными елочками, березами и опушенным снегом кустарником. Но вдруг в какое-то мгновение, когда наши взгляды встретились, меня словно обожгло. И я вспомнил этого человека. В купе я почти вбежал с возгласом: