Николай Молчанов - Огюст Бланки

Но судьям нужен заговор, возглавляемый именно Бланки. В самом деле, ведь никто же не будет спорить с тем, что, кроме него, среди подсудимых действительно не было человека, более пригодного для роли вождя восстания. Поэтому генеральный прокурор Барош свою обвинительную речь строит на основе именно этой идеи. Сначала он изображает идиллическую картину всеобщего братства и единства, воцарившуюся в дни февральской революции. Но затем он с негодованием переходит к описанию яростной враждебности против Временного правительства:

— Очагом этой оппозиции были клубы, и особенно Центральный клуб, руководимый подсудимым Бланки...

Прокурор рисует портрет коварного подстрекателя, стоявшего за антиправительственными выступлениями 17 марта и 15 мая:

— Да, именно обвиняемый Бланки подготовил эти действия против Временного правительства и организовал насилие. Но в момент, когда это насилие проявляется, он еще держится в стороне, пока успех сомнителен и неясен. До определенного момента он хранит молчание, удерживая в резерве средства для использования победы, если она будет достигнута. Но, если этого не произойдет, он имеет возможность оправдать все свои действия... 17 марта, как и 16 апреля, Бланки хотел отвратить народные демонстрации от их истинных мирных целей, чтобы превратить их в инструмент развязывания страстей и его ненависти против Временного правительства.

А затем генеральный прокурор прибегает к особенно коварному приему. Он говорит, что у обвиняемого имелись особые, личные причины провоцировать мятеж 15 мая. Через несколько дней после этой даты должен собраться суд чести из представителей клубов для рассмотрения обвинений его в предательстве в связи с «документом Ташеро». Бланки, утверждает прокурор, любой ценой стремился избежать такого рассмотрения, угрожавшего ему разоблачением. Конечно, невозможно было придумать лучшего средства сорвать суд чести, чем мятеж. После него действительно клубы закрыли, самого Бланки и других участников намеченного суда арестовали. Домыслы прокурора явно направлены на то, чтобы вызвать споры между обвиняемыми. Ведь он знает, что Среди них злейший враг Бланки — Барбес. Всем известная вспыльчивость Барбеса позволяла надеяться на успех этой провокации. Неужели она удастся?

В поисках доказательств «виновности» Бланки в заговоре прокурор не гнушается ничем. Начав свою речь с восхваления «свобод», дарованных французам февральской революцией, он обвиняет Бланки именно в том, что он воспользовался свободой слова, когда выступал с трибуны Учредительного собрания 15 мая. Мы уже видели, насколько сдержанной, тактичной была речь Бланки. Но прокурор превращает ее в подстрекательскую!

— Бланки провозглашал с трибуны все самые поджигательские призывы, которые только могли возбудить гнев народа: убийства в Польше, убийства в Руане, причины социальной нищеты, которые, по его словам, заключаются в самой организации общества... Бланки не пренебрег ничем, чтобы разжечь страсти. Его слова не были словами мира, и существо состояло в том, чтобы настроить бедных против богатых и направить к цели, которой он добивался. И он ее достиг: после его речи, даже в момент ее произнесения, возбуждение и беспорядок достигли апогея!

По словам прокурора, Бланки вышел из .здания собрания с криком: «Вперед, к Ратуше!» Те, кто знал революционность Бланки, могли и поверить в эту ложь. Правда, Барош вынужден признать, что в Ратуше его не было. Но зато он укрылся у своего сторонника Крус-са в доме № 15 на набережной Межисерри. А это недалеко от Ратуши, и, если бы дела там пошли успешно, он мог бы быстро туда явиться. Итак, Бланки обвиняют не в том, что он делал, а в том, что он мог бы сделать по предположению прокурора!

30 марта Бланки требует слова и получает его. Но это отнюдь не защитительная речь, как все ожидали. Это обвинение, это разоблачение его врагов:

— Сражаясь в первых рядах борцов за народное дело, — говорит Бланки, — я никогда не получал открытых, честных вражеских ударов. Мои враги действовали всегда из-за угла. Я никогда не обращал внимания на эти предательские вылазки. И время доказало с очевид-

ностью, что в моем лице эти удары врагов народа поражали революцию. В этом мое оправдание, и я горжусь этим. Это сознание хладнокровно и упорно исполняемого долга поддерживало меня в самых тяжелых испытаниях. Придет день, и если этот радостный день застанет м^ня в тюремной камере — для меня безразлично, так как он найдет меня в обычном жилище, которое я мало иокндал за последние 12 лет. Торжествующая революция вырвала меня оттуда на мгновение, а изменники и душители революции снова толкают меня за тюремную решетку.

Голос Бланки крепнет, он пронизан гневом и ненавистью. Вся маленькая, бледная фигура Бланки словно вырастает на глазах, возвышается над барьером, ограждающим скамью подсудимых. Он обвиняет «алчную свору» политиканов, порожденных самой природой буржуазного общества. Бланки беспощадно срывает все покровы, обличая его гнусную порочность:

— Повсюду и везде царят обман, взяточничество и беспутство. Но терпенье доверчивых приходит к концу. Хищные аппетиты и бессовестное грабительство господствующих порождают неисчислимые страдания угнетенных. Общее разложение усиливается, скоро наступит хаос. И если не будет проведена радикальная реформа — общество погибнет... Если бы какая-нибудь сила могла бичом изгнать хищников на всех ступенях иерархической лестницы, циничная алчность уступила бы место бескорыстию, продажность чиновников сменилась бы честностью, а общественные должности перестали бы быть синекурами и защищались бы людьми долга, готовыми на самопожертвование, — какая внезапная и глубокая революция осветила бы все умы. Пример свыше всегда заразителен, бескорыстие тоже стало бы заразительным, как теперь продажность. Оно бы сделалось достоянием всех классов благодаря примеру власти.

Но речь Бланки вовсе не состоит только из общего изложения своих взглядов, из проявления чувства негодования и ненависти к классовому врагу. Он разбирает конкретные обвинения прокурора, уличает его в противоречиях, в явной лжи, в глупости. Он бичует его сарказ-мами и язвительным юмором. В ответ на обвинения, что якобы он добивался разгона Учредительного собрания, Бланки заявляет:

— Мы не стали бы тогда разговаривать три часа в палате, которую надо разогнать...

И затем он со знанием дела опытного заговорщика рассказывает о том, что следовало бы сделать, чтобы проникнуть в зал заседаний Бурбонского дворца, как надо было бы выгнать оттуда депутатов, обезоружить охрану и проделать все остальное, что необходимо для действительного, а не воображаемого разгона этого сборища, именуемого Национальным собранием.