Николай Молчанов - Огюст Бланки

Многие с изумлением отмечали, что вместо естественных чувств уныния, разочарования, упадка, апатии, равнодушия — как следствия осознания поражения революции — Бланки обнаруживает на суде в Бурже необыкновенное присутствие духа, непоколебимое стремление продолжать борьбу. Виктор Гюго писал по этому поводу: «Именно Огюст Бланки направляет дебаты, он говорит, повторяет, спрашивает, прерывает, вызывает жандармов, заставляет возвращаться свидетелей, допрашивает судей, приводит в замешательство всех. Однажды Дюпон-старший встретил Адольфа Бланки, брата Огюста, и сказал ему: «Я поздравляю Вас с той блестящей манерой, с которой Ваш брат ведет процесс в Бурже».

1 апреля наш старый знакомый Фюльжанс Жирар в качестве адвоката выступает в защиту Бланки. Генеральный прокурор отвечает ему, снова рассматривает всю политическую карьеру Бланки. 2 апреля он спрашивает подсудимого, не хочет ли он что-либо добавить в свою защиту.

— Если бы у меня, — отвечает Бланки, — оставалось малейшее сомнение в беспощадной ненависти властей, которые преследуют меня, так мне не нужно было бы покидать стен суда, чтобы убедиться в этом. Я удовлетворен тем, что все маски сорваны и что этот процесс приобрел наконец свою истинную окраску. Против меня поднято черное знамя, и мне объявлена беспощадная война, война не па жизнь, а на смерть!

Председатель суда прерывает его, но Бланки продолжает речь, напоминает о событиях мая 1839 года, о своей роли в них, о роли Барбеса...

— Не смейте касаться меня! — с яростью выкрикивает Барбес.

Тогда Бланки прямо касается «документа Ташеро», указывает на его сфабрикованный характер, но заключает, что этот вопрос должен быть исчерпан в другом месте. Это поддерживает своей репликой и Флотт. Ему снова возражает Барбес, говоря, что не может своим молчанием соглашаться с ложью, которую произносят в его присутствии. В конце концов участники внезапного спора на скамье подсудимых соглашаются в том, что здесь не место сводить счеты и стирать свое грязное белье в присутствии врагов. Бланки продолжает речь, заканчивая ее такими словами:

— Итак, я заключаю. Я заявляю, что в обвинении нет ни малейшего, ни одного элемента доказательства, и если судебный приговор может быть вынесен, то я назову такое правосудие осуждением по заранее принятому решению, я назвал бы его даже бесчестьем и позором истории.

Председатель суда спрашивает, не хочет ли кто-либо из обвиняемых сказать что-либо. И тогда встает Барбес и начинает длинную обвинительную речь против Бланки. Случилось именно то, чего намеренно добивался прокурор, который в своей речи как бы случайно упомянул «документ Ташеро». Вспыхивает ожесточенная перепалка между подсудимыми, главным образом между Бланки и Барбесом. Инициатором этого позорного инцидента был исключительно Барбес. Он начал напоминать все спорные детали, связанные с «документом Ташеро». Бланки, естественно, вынужден был отвечать, хотя он делал это в значительно более сдержанной форме. Но преданный друг Бланки Флотт ведет себя иначе и кричит Барбесу:

— Вы покрыли себя сегодня позором!

— А я тебе скажу, — отвечает Барбес, — что ты лакей одного субъекта, но воображаешь себя республиканцем!

— Подожди, — грозит Флотт, — я с тобой еще разделаюсь, а пока — довольно...

Долго, тягостно долго продолжалась эта тяжелая сцена распри между революционерами, которую с удовлетворением созерцали их общие враги. Барбес, поддавшись обуревавшей его давно ненависти к Бланки, утратил всякую способность контролировать свои слова. Вражда между революционерами всегда была и всегда будет самой большой радостью для их общих врагов. И на этот раз они такую радость вкусили сполна...

2 апреля 1849 года Верховный суд объявил приговор. Шесть обвиняемых были оправданы, другие признаны виновными. Барбеса и Альбера осудили к изгнанию, но потом заменили это наказание тюремным заключением. Собрие получил семь лет тюрьмы, Распай — шесть, Флотт и Кантин — по пяти. Бланки приговорили к десятилетнему тюремному заключению.

Почему же он получил наибольшую меру наказания? Ведь он не призывал к разгону Учредительного собрания, как Юбер. Не составлял списков нового правительства, как Собрие. Не учреждал нового правительства в Ратуше, как Барбес и Альбер, и не издавал от его имени декреты... Его осудили на максимальную меру наказания исключительно из-за того, что он представлял, воплощал самую левую, революционную, социалистическую тенденцию революции 1848 года. Суд в Бурже признал таким образом совершившийся факт — Бланки стал вождем революционной, пролетарской партии Франции.

Бланки не побежден, хотя и осужден! Напротив, суд вывел его из состояния апатпи, безнадежности, которыми, например, дышало его письмо Лакамбру в августе 1848 года. Он снова оказался в своей стихлп, в гуще ожесточенной схватки. И если физически он побежден и снова загнан в тюремную камеру, то морально он — победитель! Он не только не запросил пощады. Он заявил, что будет всегда, до самого конца вести борьбу под тем знаменем, которое он развернул и высоко поднял на процессе в Бурже.

Любая из многочисленных тюрем, в которых довелось сидеть Бланки, была жестоким надругательством над человеческим достоинством. На этот раз само название служит издевательским дополнением ко всем прочим обычным мерзостям тюрьмы. Однако до так называемого «Прекрасного острова» ему предстояло еще пережить 19-месячное заключение в крепости Дуллан, расположенной около Амьена на реке Сомме. Из Бурже семеро заключенных были доставлены в тюремной карете, из которой их выпустили лишь после того, как снова за ними захлопнулись ворота в крепостной стене старого форта. Когда-то это была одна из важнейших крепостей, защищавших Францию с севера. Крепости утрачивали свое стратегическое значение по мере развития военной техники. Но зато возрастала их роль в борьбе с внутренним врагом. Почти все они превратились в тюрьмы.

Сначала привезенных из Бурже заключенных разместили во временных камерах. Бланки поместили в одну камеру с преданным ему Флоттом, Барбес разделил камеру с Альбером, а Распай, Собрие и Кантин поселились втроем. Но вскоре, 13 апреля, их поместили в другое здание, окруженное сплошной кирпичной стеной высотой в шесть метров. Пространство между тюремной стеной и тюремным зданием в двадцать пять шагов предоставлялось заключенным для прогулок. Они даже могли вскапывать грядки и клумбы, выращивать овощи, цветы. Но проклятая стена скоро превратилась для узников в страшное наваждение. Ведь за ней — жизнь, свобода. Опи знают по рассказам, что вблизи их тюрьмы небольшой город с четырьмя тысячами жителей, с кирпичными домами среди высоких тополей и зарослей боярышника. Стена не позволяет видеть даже самое высокое здание города — башню собора с лукообразной вершиной. Заключенные никогда не увидят городка, хотя он живет своей жизнью совсем рядом с ними.