Вадим Кожевников - Годы огневые

— Документы есть?

Потом стал он мне ногу вправлять. И дальше уж ничего не помню.

Вышло так, что я к партизанам попал. Через неделю уже с ними на дела ходил. Сохранилась у меня карта. За карту они меня очень уважали. Ну, что делали? Обыкновенно, что придется. Как–то я говорю командиру:

— Пора мне возвращаться, работать по специальности.

Командир говорит:

— Верно, только мы вас так не отпустим.

— То есть как это не отпустите?

— А очень просто. Неудобно, чтоб советский летчик от нас пешком уходил.

— Ну что ж, за автомобиль — спасибо.

— Нет, авто нам самим нужен. Мы тебе тут на стороне самолет подыскали. Там их шесть штук. Сначала все поджечь хотели, а потом решили: зачем все добро портить, если специальный человек есть.

Ну вот, ночью мы совершили налет на запасной немецкий аэродром. Пять «мессершмиттов» сожгли, на шестом дед–маляр намалевал партизанский лозунг и сказал: «Лети». Ну, я и полетел. Да только вы меня тут…

И Панкратов снова стал ругаться.

Командир эскадрильи сказал:

— Вы напрасно шумите, Панкратов, на «мессершмитте» написано не было, что вы на нем летите.

— Написано! — вызывающе ответил Панкратов.

И вдруг растерянно спросил:

— А клеевая краска от воды стирается?

— Стирается.

Тогда Панкратов вскочил и стал ругать себя за то, что шел на бреющем, а не над дождевыми облаками. Тогда бы надпись не смылась.

А была она очень хорошая — душевная.

Теперь Панкратов снова летает в нашей эскадрилье. Сбил уже восемь фашистских машин и, как собьет десятую, пообещал написать на своей машине снова те партизанские слова. Но что это за партизанские слова, он так никому и не сказал.

1941 г.

Танк был поврежден. Обессиленный мотор дотянул тяжелую стальную машину до белого, заснеженного березового леска и сдал.

И сразу стало тихо. Смеркалось. Темное небо висело над землей.

Танк остывал. Стальные стены покрывались внутри толстым пушистым инеем. Холодно так, что дышать было больно. И металл, прилипая к телу, жег.

Всю ночь механик–водитель Виктор Григорьев поправлял поврежденный мотор. Но ни разу, изнемогая от стужи, он не забирался внутрь танка, где теснились друг к другу остальные члены экипажа, обогреваясь возле паяльной лампы. К утру повреждение было устранено, мотор работал, и по всей машине разлилась теплота. Виктор Григорьев привел машину на базу.

Когда Григорьев вышел из танка, товарищи увидели лицо его — оно было покрыто сухими темными пятнами ожогов стужи. Когда Григорьев снял перчатки, товарищи увидели его руки — они опухли. Изодранная, обмороженная кожа запеклась кровью.

А Виктор улыбнулся и сказал:

— Бывало, на курорте солнцем обжигались, а на морозе — чего ж тут удивительного.

На следующий день подразделение готовилось снова к бою. К Григорьеву подошел знакомый танкист и сказал:

— По приказу командира машину поведу я.

Григорьев побледнел бы, если бы могло бледнеть его потемневшее, обмороженное лицо.

Григорьев явился к комиссару батальона Челомбитько и с горечью заявил:

— Товарищ комиссар, я свой «КВ» люблю и знаю, как никто. Не могу я доверить машину в чужие руки. А если у меня сейчас лицо некрасивое, так я и не на такси кататься прошу, а в бой!

— Нельзя, — сказал комиссар, — вы больны.

— Товарищ комиссар, пустите, я здоров. Можете температуру измерить, — и в глазах Григорьева возникла такая отчаянная скорбь, что комиссар отвернулся и тихо произнес:

— Хорошо, Григорьев, я вам верю.

Первым, как всегда, в атаку пошел танк Григорьева. Немцы били изо всех орудий. Осколки стучали по стальным плитам, как молоты. Припав к смотровой щели, Григорьев гнал машину вперед, и он чувствовал себя в эти мгновения таким же могущественным, как его машина.

Прямым попаданием повредило башню танка, заклинило орудие. На онемевшую машину мчался вражеский танк, чтобы расстрелять обезоруженную советскую машину.

Но ведь у советских воинов есть еще одно невиданное ранее оружие — прославленный навек меч тарана. Когда у летчика иссякают боеприпасы, он таранит врага. Когда у танкиста отказывает орудие, он идет на таран.

И Григорьев пошел на таран.

Танк свой он превратил в разящий, грозный, тяжкий снаряд и обрушился им на фашистскую машину. Раздавленный немецкий танк, полувдавленный в землю, остался на поле боя. А танк Григорьева мчался дальше с победоносным ревом. Он втоптал в землю два орудия, ворвался в транспортную автоколонну противника, разбив в щепы 20 автомашин.

Когда Григорьев привел свой танк на базу, гусеницы, лобовая броня были облеплены ветошью и дрянью — это все, что осталось от немцев.

Так дерется и побеждает воин русского народа, двадцатилетний парень из Рязани, сын Ленинского комсомола, танкист Виктор Григорьев.

Снаряд пробил броню, ранил водителя и стрелка. Это было девятое попадание. Но машина не потеряла своей силы. Она мчалась вперед с бешеным, стремительным упорством, вдавливая в землю минометные батареи врага. Пулеметный огонь косил немецких солдат.

Потом танк вступил в поединок с двумя противотанковыми пушками. Огромная тяжелая машина с невиданным проворством увертывалась от вражеских снарядов, хитрила, неожиданно бросалась в сторону, лукавила, притворяясь подбитой. И вдруг на полном газу врывалась на батарею врага, уничтожая пушки и солдат своими гусеницами.

Прорвав передний край противника, танк открыл путь для нашей пехоты и продолжал уничтожать немецкие огневые точки.

Десятым снарядом танк был ранен насмерть. Он пылал в расположении противника. Немецкие автоматчики окружили горящую машину, ожидая, когда ее экипаж выберется наружу. Солдаты держали автоматы наготове.

Танк горел уже несколько минут. Раскалились металлические части. От жары на экипаже стала тлеть одежда. Командир танка лейтенант Еремин приказал товарищам выбраться наружу, а сам, вцепившись руками в горячие ручки пулемета, последними очередями пытался разогнать фашистскую свору.

Ослепленные дымом, в тлеющей одежде, танкисты выскочили из машины. К ним бросились немецкие солдаты.

Выпустив последний патрон, Еремин открыл башенный люк и сверху прыгнул на ефрейтора, целившегося в голову раненого танкиста. Завязалась рукопашная схватка. Танкисты дрались ножами, стволом пулемета, кулаками. Пять немецких автоматчиков валялись на земле мертвыми. Прислонившись к обгоревшему танку, Еремин отбивался от фашистов.

Один танкист умирал. Он шептал ослабевшими губами:

— Напишите родным, пусть не ждут. А отцу напишите все, как было, пусть знает. Он гордый… Он шахтер… Он мне велел драться так.