Вячеслав Огрызко - Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Посоветовал мне «сидеть в редакторах», пока я не стану членом Союза писателей. Но если я так уж твёрдо решил уходить, то… в редакции «Молодой гвардии» есть сейчас некое свободное место. Я честно ответил, что не справлюсь.

Спрашивал о друзьях и врагах его. Оказалось, что его враг номер один — Сергей Сартаков, который много ему нагадил. О моём знакомом, столичном поэте-фронтовике Викторе Кочеткове Ю. К. отозвался так: «Как поэт он — так… ничего… пустое место. А как человек — да, хороший». Кочеткова, по его словам, сильно обидели, убрав из секретарей какого-то парткома. Тогда, вслед за ним, ушёл из парткома и сам Кузнецов.

Гена Серебряков, по его мнению, прохвост, но «если он обещает подтолкнуть книжку — пусть толкает», не надо пренебрегать подобной помощью.

Я заметил, что Юрия Кузнецова сейчас что-то перестали печатать…

— После моей смерти всё напечатают!

Я расчувствовался, попросил разрешения обнять его. Он похлопал меня по плечу.

На прощанье я спросил, пишет ли он что-нибудь сейчас.

— Лучшие свои стихи я написал в последнее время.

Пили водку и ели пельмени с корейским соусом.

На другой день я проснулся с болью в копчике. Вспомнил, что вчера неудачно приземлился, перелезая часа в два ночи через ограду ВКШ (идти в пьяном виде через вахту поопасился). Закон компенсации — за всё хорошее надо платить.

Вспомнил, что сегодня в Центральном Доме литераторов — вечер поэзии, и что вроде как Ю. К. меня туда приглашал, обещал провести. Пошли вместе с Вовкой Кудрявцевым, редактором «Вологодского комсомольца».

Я был в ЦДЛ впервые. Оказалось, что на этот вечер продавали билеты, причём свободно. Купили билеты, пошли в буфет пить пиво. Я увидел Джемса Паттерсона, с которым знакомился как-то в Ярославле, поздоровался.

Появился Ю. К. Спросил, как я вчера добрался, вынул деньги за пиво. Пили, болтали. Вовка начал разговор о недавно скончавшемся Юрии Селезнёве, восхищённо о нём отзываясь. Юрий Поликарпович заметил, что жена Селезнёва поступила крайне непорядочно — «уехала, бросив труп в Германии. Это — чёрт знает, что такое!..».

Я припомнил, что Александр Романов назвал как-то Селезнёва «генератором идей». Ю. К. резко опроверг это: «Своих идей у Селезнёва не было — всё заёмное. Всё это носится в воздухе!» Сказал, что это явление он заклеймил в стихотворении, которое сегодня прочтёт.

Болтали о том, о сём. Речь почему-то зашла об Азии. Ю. К. к слову рассказал, как он однажды искал в Туве «Центр Азии». «Все показывают примерно… а где точно — никто не знает!»

На вечере председательствовала Щипахина. Ю. К. читал стихи «Учитель хоронил ученика» (я понял, что это — о Селезнёве), «Духи».

В зале, кажется, сидел народ случайный — всем хлопали одинаково.

25.12.84.

Поскольку пишу через два дня после встречи (да ещё все эти дни я пьянствовал с приятелями-редакторами), многое передаю примерно. Многое попросту забыл.

Позвонил в понедельник, попросил разрешения увидеться. Договорились на вторник. Я взял с собой бутылку «Пшеничной» водки (0,9) и пол-литровую бутылку «Старки».

Когда мне открыли, он говорил по телефону. Старшая дочь молча указала мне на тапочки — меня уже ждали.

Ю. К. вошёл, пожал мне руку. Прошли в его комнату, он начал накрывать на стол. Много всего принёс, даже супу.

Помогала накрывать дочь. Я спросил, как её зовут.

— Аня.

— А сестру вашу?

— Катя.

Заходила и жена, Батима; он почему-то звал её «Галей», мягко, по-украински произнося звук «г».

Сели, наконец. Он достал из кармана брюк поллитровку. Я остановил его словами: «Может, начнём с другого формата?».

Он глянул недоумённо. Я в ответ вынул свою 0,9.

Покачал головой: большая больно… Потом подумал и послал дочку за капустой на балкон. Дочка что-то замешкалась, он подошёл к ней и помог оторвать кастрюльку с капустой от пола — примёрзла.

Опять сели. Разливал я; по недосмотру налил себе чуть больше, чем ему (стаканы стояли один за другим, я сидел в глубоком кресле и не видел уровней). Он жестом показал: добавь.

Помолчали.

— Я хотел бы извиниться за задержку… — начал я. — У нас была лекция представителя Главлита, хотелось послушать его…

Он махнул рукой: стоит ли, мол, об этом говорить. Я, однако, продолжил:

— Так я задал этому, из Главлита, вопрос: «Что вы думаете о Юрии Кузнецове и Станиславе Куняеве?». А тот ответил, что обоих не любит. «Куняев — это литературный ширпотреб, а Кузнецов в последнее время впал в дикую мистику».

Юрий Поликарпович хмыкнул. Это его задело.

— Мистика… Да что они понимают! Они же не знают смысла-то слова «мистика», не умеют отличить религиозного сознания от обычного! Блаватскую хоть бы почитали! «Утопленник» Пушкина — тоже мистика? Весь Гоголь — мистика? Ерунда, чушь!

— Ну, — прервал он сам себя, — давай! За твоё московское пребывание!

Выпили. Я налёг на суп. Налили по второй. Он сходил за стихами, которые я ему оставлял.

— Ну, что… Вот, «Путнику». Название не то. Но есть образ, есть правда: действительно, эти ветки хлещут по глазам. Но плохо «сквозь век» и ещё «вослед идущего потомка». Не надо ставить стихотворение на котурны. «Крепость»… ну, это уж слишком. Вот «Осветить лицо!» можно печатать… но ведь это — проза. «И стал здороваться со мной за ручку старшина» — ведь это проза! Ы?

— В общем, — он протянул мне рукопись, — хорошо, что твоя мысль идёт в верном направлении. Задумываешься о Павлике Морозове — это хорошо. Об этом надо думать. Но выражено всё это пока что…

— То есть, претензии к форме?. — начал было я.

— А что такое форма? — осадил он. — Без неё нет содержания!

— Ну, а что, по-вашему, в этих стихах самое «чекановское»?

Он вяло махнул рукой: мол, не надо об этом. Я настаивал.

— Ничего тут сказать нельзя! — наконец, разразился он. — Пиши, будь откровенным, и всё! Я тоже, когда служил на Кубе и писал стихи об этом, думал, что прославлюсь именно ими. Ведь ничего подобного в русской поэзии раньше не было: русский солдат — на Кубе… А вышло так, что Юрия Кузнецова знают по другим стихам. Ничего тут сказать нельзя. Я сам про себя ничего не могу сказать… как я буду писать завтра?

Выпили. Я рассказал, что был недавно в гостях у Владимира Крупина и узнал у него, что стихотворение Кузнецова «Ты стоял на стене крепостной…» посвящено Крупину.

— Нет, это не ему, — заметил Юрий Поликарпович.

— А он считает, что ему…

— Ну, пусть считает. А может, Вадиму Кожинову? А может, Вадиму Кожевникову? Я не пойму, как вообще можно посвящать кому-то стихи без его на то согласия. Вот мне тут графоман один прислал стихи, мне посвятил… Как так можно? Вообще, этика требует: если живущему посвящаешь — спроси разрешения. Вот я посвятил Палиевскому «Змеи на маяке» — так я спросил сперва.