Вячеслав Огрызко - Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Он подошёл к книжной полке, нашёл книжку из серии «Классики и современники» и прочёл стихотворение Туманского — о птичке, выпущенной поэтом на волю:

— Вот! Он сумел передать живой трепет! И оно — живёт!..

Ещё говорили о язычестве. Я сказал, что интересуюсь язычеством, чувствую в себе склонность принять его. Он отнёсся к этому отрицательно, сказав, что все мы на протяжении многих веков испытывали влияние христианства и не можем быть язычниками, мы — христиане. Я упорствовал, говоря, что я христианин — головой, а сердцем могу быть и язычником. Тогда он снял с полки и дал мне книгу Рыбакова о язычестве древних славян.

Ещё обрывки из этих дней:

* * *

Я: — Во мне есть натиск!

Он: — Тогда тебе надо было родиться Киплингом!

Я: — Киплинг тоже был маленький — вот и стал резкий, боевой!

Он: — Нет, это чисто англо-саксонская черта.

* * *

Я: — Я развожусь с женой, Юрий Поликарпович.

Он: — Тогда тебе надо перебираться в Москву.

Я: — Мне и в Ярославле неплохо.

Он (смеясь): — Это комплекс провинциала!

Я: — В Москву… Я там стану клерком!

Он: — Не успеешь! Сейчас Россия в страшном напряжении, всё быстро, всё мгновенно ломается, всё на грани. Не успеешь!

* * *

— Говорят, что поэт Николай Дмитриев на вас молится…

— Да, он монографию обо мне написал.

* * *

Чуть ранее, с Дробышевым. Читает нам (предварительно сбегав в свой кабинет, отпечатав там на машинке текст и дав его нам):

Дробышев (брюзгливо):

— Что ещё за «великий ноль»? Опять ты со своими символами!..

Ю. К. (пожимая плечами):

— Откуда я знаю? Надо полагать — Бог…

* * *

Читал ещё стихи про Генеральный штаб… я их не запомнил, запомнил только комментарий к этим стихам: будто бы какой-то родственник Ю. К. там работает (брат?), и этот родственник вроде бы признался ему, что они там «занимаются не тем». Недавно вот устраивали «войну всех против всех» — и продули… При этих словах Ю. К., по обыкновению, насмешливо улыбнулся.

* * *

Я рассказал ему и Дробышеву, как лез недавно в Ярославле с пятого на четвёртый этаж через балкон (отпирал захлопнувшуюся дверь соседке), как было страшно, когда я посмотрел вниз…

— Никогда не смотри! — заорали они. — Не смотри вниз!

— Это сатана тебя смутил, — убеждённо сказал Ю. К.

Когда же Дробышев усомнился в существовании сатаны, Ю. К. воскликнул:

— Сатаны нет? Да он в каждом из нас! В каждом, сидящем здесь! И во мне…

* * *

(Обращаясь ко мне, со смеющимися глазами):

— Ты, функционер…

* * *

(Гневно):

— Они меня «пацифистом» называют… Да я же наношу удары направо и налево! Какой же я пацифист?

Проходит год, вместивший в себя очень многое — мой развод, размен квартиры, разъезд с бывшей женой, новую свадьбу… На работе у меня всё в порядке, газету мою хвалят, хотя с цензурой порой приходится вступать в настоящие сражения; первая книга стоит в плане Верхне-Волжского издательства; я мечтаю о столичной книжке, часто выступаю перед ярославскими читателями. Новые стихи пишу с оглядкой на наставления Учителя: стараюсь быть искренним и думать только высокими категориями… хотя работа в газете ориентирует на прямо противоположное.

Он тоже помнит обо мне: на моём письменном столе лежит его новый сборник «Ни рано, ни поздно» с дарственной надписью: «Евгению Чеканову с пожеланием добра в нашем опасном мире. Юрий Кузнецов. 22.11.85». Вновь и вновь перечитывая эту книжку, я с радостью нахожу в ней стихи, ранее слышанные мною из уст автора, отголоски наших бесед с ним… Вот «На смерть друга», обличающее подругу Юрия Селезнёва, которая «отпрянула тенью от мёртвого тела» (я сразу вспоминаю разговор в ЦДЛ и возмущённую реплику Ю. К. «… уехала, бросив труп в Германии. Это — чёрт знает, что такое!»). Тут же — слышанное мною в тот же день «Учитель хоронил ученика…», о похоронах Селёзнева. Рядом — стихотворение «Другой», также явно написанное под впечатлением от этой смерти:

Рядом — «Знак»:

Из памяти моей тут же всплывает забытый было разговор с Юрием Поликарповичем об этом стихотворении:

— …они там, в издательстве, мне говорят: «Резали мы это яблоко — ничего не понимаем». Я им говорю: «Как вы резали? Там же ясно написано: „Разрежь поперёк“»!

При этих словах он берёт со стола яблоко, на моих глазах режет его ножом «поперёк» и показывает мне одну из половинок: пять тёмных семечек на светло-зелёном фоне явственно обозначают пятиконечную звезду…

Вот мини-поэма «Седьмой» с ужасным сюжетом: семеро бандитов насилуют старуху и один из них вдруг узнаёт в ней свою мать. Осознав, что произошло, бандиты решают смыть вину кровью и убивают друг друга; оставшаяся в живых мать оплакивает детей, их кровь смывает их вину… По привычке вслух читать близким поразившие меня стихи, я читаю эту поэму своей тёще, желая удивить её сюжетом — но старая женщина, крестьянка по происхождению, сбежавшая в город и всю жизнь протрубившая «на вредном производстве», реагирует совершенно неожиданным образом:

— Я эту историю знаю! Это у нас в Ярославле произошло! Я даже место тебе могу показать, где это было!

Подумав, я прихожу к выводу, что мой Учитель использовал так называемый «бродячий сюжет» — из тех, что на Руси всюду признают своим, «тутошним»… но ведь Ю. К. ничего не пишет просто так, он всегда вкладывает в свои стихи тайный смысл. В чём же смысл «Седьмого»? Уж не в том ли, что банда мерзавцев в уходящем веке буквально изнасиловала Россию — и в этом насилии участвовал, как это ни горько признавать, самый близкий ей человек? И всем нам, детям России, так или иначе участвовавшим в унижении нашей матери-Родины, предстоит теперь смыть эту вину собственным страданием и смертью?

Вот стихотворение «Я скатаю родину в яйцо…», заставляющее меня вспомнить, что на обороте одного из присланных мне писем рукою Учителя был начертан другой вариант этой строчки — «Я скатал бы родину в яйцо…». Вот «Фаэтон», читанный мне и Дробышеву («Планета взорвана…») — эти стихи тоже явно доработаны, вот «Духи», оставшиеся, кажется, неприкосновенными. Вот «Маркитанты» и «Стихи о Генеральном штабе», читанные год назад — здесь тоже, вроде бы, нет правки. Вот «Сталинградская хроника», с изуродованной редакторами концовкой «Ганс, срывайся! Они наступают!..»; концовка эта зачёркнута шариковой ручкой — и снизу твёрдым почерком Ю. К. начертан канонический текст: «Ганс, назад! Пусть они заседают!..»