Борис Ширяев - Никола Русский. Италия без Колизея (сборник)

Иду лесом и сам психую, потому что этот конговый лес даже и на лес не похож, одна путаница и попугаи. Дошел до негритянского хутора, вроде колхоза: одни бабы работают и во всем полная недостаточность. Сел я под деревом, вынул „малютку“ – она всегда при мне, и „соловей“ тоже. Заиграл я „Вниз по Волге-реке“, а сам плачу… Как-никак, Конго – не Волга…

Публики разом набежало – полный сбор! Лупят на меня гляделки и зубы скалят. Ах, вы, думаю, цветнокожие нацмены, на русское горе смеетесь? Так я вам враз докажу, что такое есть русский человек.

Смахнул рукавом слезу и как наярю „Светит месяц“ с переборами, да с соловьиным присвистом!!

Даже попугаи орать перестали! Ей-Богу, не вру!

А публика – один сплошной аплодисмент африканским способом: у них по животу ладонями аплодировать принято.

У меня, конечно, духу добавилось.

– Крути веселей! – кричу. – Потому что сегодня у нас по русскому календарю Христос рождается, и вы это должны отметить!

А им того только и надо. Все поняли и прыгать стали. Для танца у них, конечно, мало развития – одно телодвижение, вроде физкультурной зарядки. А я, принимая во внимание их нацменство, гопака им зажариваю и сам ногами их инструктирую. Пошло дело! Правильности, конечно, не получилось, но в основном освоили.

В результате же вышла целая программа. Натащили они своего просяного пива (вкус ниже среднего, но берет), говядины жареной, барабаны приволокли, вроде артельных котлов, и сами номера ставят. А меня самый толстый старик абсентом угощает. Я им еще играл, и потом сказал заключительное слово:

– Поскольку вы, – говорю, – со мной наше Рождество празднично отметили, то должен вам разъяснить, что я – человек русский. Россия же такая страна, где по низвержении большевистского террористического режима будет всем жить более чем возможно. На этой основе и вы сможете тогда к нам эмигрировать и будете безо всяких ограничений в правах жительства, в профессии и зарплате… Потому что у нас свои нацмены всегда на равноценном положении. Пока!

Задрал себе рубашку и им по местному способу поаплодировал, чтобы понятнее было.

Далее следует длинный рассказ Алеши о его дальнейших планах поездки вокруг Африки, это я выпускаю – потом подпись:

„С уважением и приветом от жены и мамаши тоже, ваш Али-Ша-Шейк, но, извиняюсь, человек русский“.»

А после подписи приписка:

«Возвращаюсь домой, смотрю на небо, а там уже полностью вызвездило. Я себе думаю: государства разные и разные в них народы, что я теперь практически усвоил. Однако, небо одно для всех. Вот тут и корень вопроса, с которым я к вам обращаюсь, на базе того, что вы в настоящем царского времени университете обучались, а я отмененной религиозности в школе не проходил. Если так рассуждать об общественности неба, то почему Христос в то время не в России родился, а в колонии? Я так соображаю, что в среде русских людей это было бы более подходяще и целесообразно. Надо думать, что тогда и вся мировая политика по-другому бы перестроилась. Пожалуйста, обязательно ответьте».

«Наша страна», № 207,

Буэнос-Айрес, 2 января 1954 г.

Госпитальный поселок ИРО, в котором пребываем теперь мы с Андреем Ивановичем, раскинут в густом апельсиновом саду. Наши койки стоят рядом. Между ними – большое окно, а перед окном – крохотная площадка рыхлой вулканической почвы, на которую целый день бьет горячее солнце через прорывы в густой зелени апельсинов и фиг.

На этой площадке – девять кустов аккуратно, со знанием дела посаженных и всегда обильно политых помидор. Десятый куст не уместился.

Мы оба с Андреем Ивановичем больны плевритом. Болезнь эта долгая и скучная, но не тяжелая: ходим в городок, учимся на ремесленных курсах, можем и поработать легонько…

Помидоры посадил Андрей Иванович. Это его единоличное хозяйство.

– Андрей Иванович, – говорю ему я, – да ведь урожая-то мы с вами не увидим, выздоровеем же, выпишут нас…

– Что из того, – отвечает Андрей Иванович, – другому препоручу. Он увидит. А земля-то пустует. Нельзя же…

Андрей Иванович и сам смеется, называя землей три квадратных метра вулканической пыли, но вся его натура протестует, видя что-либо пропадающее зря. Когда санитар собирает полный бачок объедков после нашего обеда, Андрею Ивановичу становится не по себе.

– Эх, какого бы кабана можно с них выкормить!

Он – крестьянин из-под Пятигорска, прямой потомок первых колонизаторов и устроителей этого края. Свое родословие он знает:

– Прадед мой мальчишкой-поводырем со слепцами под Пятигорск пришел. Потом подрос, укрепился, землю исхлопотал, ну и стал жить…

Дальнейшая история рода Андрея Ивановича и его самого типовая, как говорят в советах, разве что ярче других подобных. Отец по столыпинской реформе вышел на отруб. Совсем хорошо зажили. В тридцатом году его раскулачили и сослали. Из ссылки бежал, попался и пропал. Сам Андрей Иванович уцелел, мыкаясь под многими личинами. Воевать за Сталина не пожелал, а вырыл себе подземелье под печкой и пролежал в нем… ровно год до прихода немцев. Выходил только ночью, да и то в женском платье.

Романтика? Нет, быт, подлинный быт нашего времени или безвременья, чёрт его знает. Таких «подпольщиков» я знаю десятки.

Когда немцы начали пятиться, Андрей Иванович запряг пару «благоприобретенных» коней, посадил жену, сына Колю и пошел с обозом таких же Андреев Ивановичей по льду Азовского моря, по степям Украины, Карпатским горам, до самого Толмеццо, итальянского городка. Приходилось порой и пробиваться, отстреливаясь от советских патриотов (таким обозам немцы выдавали оружие).

Тоже романтика? Нет, тоже быт. Северокавказских крестьян в «Казачьем стане» ген. Доманова было не меньше, чем самих казаков и на пригнанных ими коней сели пять казачьих полков.

Дальнейшие приключения подсоветского графа Монте-Кристо рассказывать нет места. По окончании войны он побывал и турком, и мадьяром и далее гражданином неизвестного в ООН государства Новохорватии… обнажив свое лицо лишь в 1949 г. Но кто бы из пятигорских соседей узнал теперь Андрея Ивановича, колхозника?!

И галстух, и шляпа, и пиджак, – не дрянной ировский, а умело купленный по случаю, – сидит на нем, как и полагается. По виду он схож теперь с добропорядочным немецким бюргером и много более европеец, чем вечно расхристанный и взлохмаченный итальянский контадино [56].

Годы лагерного сидения Андрея Ивановича и Коли также не пропали зря, как и все, что попадает в их руки. Коля стал хорошим столяром, а Андрей Иванович – мастером по изделию портфелей, сумочек, кожаных портсигаров. Теперь, собираясь в США, оба учат английский. По-итальянски говорят, конечно, не дивными созвучиями Петрарки и Тассо, но в переводчике не нуждаются.