Михаил Погодин - Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи, героя Эйлау и Бородина и безжалостного покорителя Кавказа

Однажды я даже намекнул, что могу отыскивать права на персидский престол, но заметил, что персияне подобными шутками не любят забавляться. В народе же столько легковерном и частыми переменами привыкшем к непостоянству шутка сия может иметь важные следствия. В случае войны потомок Чингисхана, начальствуя сам над непобедимыми российскими войсками, может иметь на народ великое влияние.

Простясь с Аббас-Мирзою и приготовив все к отъезду будущего дня, оставалось мне в последний раз видеться с каймакамом. Поутру был я у него, и, когда требовал он, чтобы по условию оставил я чиновника для изведания от пленных и беглых о желании их возвратиться, я отказал; ибо в ту самую ночь, боясь, чтобы русские солдаты, узнав о выезде моем, не явились ко мне, не только посадили их под караул, но некоторым надели колодки на ноги.

Я представил всю гнусность поступка и, разругав каймакама, как человека бесчестного, хотел только отправиться в путь, как Аббас – Мирза прислал пригласить меня к себе, вероятно узнавши о том, что у меня с каймакамом происходило. Я извинился, что, будучи одет по дорожному, не смею к нему представиться, что с самого утра отправлены мои экипажи и я не имею с собою другой одежды. Каймакам старался меня уверить, что все будет сделано в мое угождение, что я не буду иметь причины роптать и что они, для оправдания своего, просят, чтоб я оставил чиновника. Я отвечал, что обманут быть не хочу, а жалею, что прежде позволял столь нагло себя обманывать, – и уехал.

День выезда из Тавриза был один из приятнейших в моей жизни. Я ждал его с нетерпением, ибо смертельно наскучило мне беспрерывное притворство, одни и те же уверения в дружбе тех, которые очевидно желают вам зла и скрыть не могут к нам своей ненависти. Бесконечные повторения самых мучительных приветствий, которые по всему государству как будто отданы при пароле, утомили меня до крайности. Вырвался я наконец из сего ненавистного места, которое я не иначе соглашусь увидеть, как с оружием в руках, для разорения гнезда всех враждующих нам. Здесь в образе каймакама предсидит коварство в сонме всех злодеяний и нечестия, и уста его изрекают закон, развязующий все преступления. Аббас – Мирза (образовавшему юность его) отдал полную власть и в простоте своей служит орудием злодейств его. Природа не дала ему персидских наклонностей, но с ребячества, будучи свидетелем всякого рода неистовств, согласовал он с ними свои правила и готов на все бесчестные деяния.

Город Нахичевань. Здесь с удовольствием увидел я слепого хана, ибо он один во всей силе чувствует гнусность правления, которому крайность одна заставляет повиноваться. «Последние дни жизни моей, – говорил он, – успокою я под сильною защитой оружия вашего. Некоторое предчувствие меня в том уверяет, ибо, зная персиян, не полагаюсь я на прочность дружбы, которую вы столько утвердить старались; я не сомневаюсь, что или они нарушат оную своим вероломством, или вас заставят нарушить ее, вынуждая мстить за вероломство».

2 октября. Урочище Баш-Апаран. Граница российская в стороне Персии. Далеко не доезжая, встречен я был командою донских казаков, высланных для конвоя. Вскоре после сего, на возвышении усмотрели мы развевающиеся знамена храбрых войск наших. Удовольствие мое было свыше всякого выражения, и теперь не вспоминаю я о том равнодушно. Далеки были от меня горделивые помышления, что я начальствую в странах сих, что мне повинуются страшные сии войска. Я стал бы в рядах сих храбрых воинов, и товарищем их в равном с ними состоянии я нашел бы удовлетворение моей гордости. Никогда неразлучно со мною чувство, что я россиянин.

Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства, которые налагает ненасытимая власть, никаких пределов не признающая; где подлые народа свойства уничтожают достоинство человека и отъемлют познание прав его; где вера научает злодеянием, дела добрые не получают возмездия; где нет законов, преграждающих своевольство и насилие; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю; тебе, тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием, прорицаю падение твое.

10 октября. Город Тифлис. В то самое время возвратился я из Персии, в которое прошлого года приехал из Петербурга. С каких противоположных сторон! В какое непродолжительное время! Здесь нашел я бездну дел, и нет времени помышлять о сем журнале. Оканчиваю мои записки, которые писал я для того, чтобы прочесть как шутку друзьям моим или впоследствии привести на память происшествия, которые странностью своею всегда казаться будут новыми.

«Любезный и почтеннейший

Арсений Андреевич!

С чудесною скоростью окончив дела мои в Персии и сходно с волею государя императора, возвращаюсь к половине будущего ноября в Тифлис.

Сначала приняли было меня ловко персияне, но кончилось тем, что я их застращал так, что они отказались от конференций со мною и оставили все свои претензии по возвращение им земель завоеванных. Я вершка не уступил, хотя предоставлено мне было найти возможность сделать шаху угодное. Приходилось так, что я объявил министрам персидским, что если малейшую увижу я холодность или намерение прервать дружбу, то я, для достоинства России, не потерплю, чтоб они первые объявили войну, а тотчас потребую по Араксу и назначу день, когда приду в Тавриз.

Надо заметить, что это столичный город любимого сына, назначенного наследником. Угрюмая рожа моя всегда хорошо изображала чувства мои, и когда я говорил о войне, то она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить зубами за горло. К несчастию их, я заметил, что они того не любят, и тогда всякий раз, когда недоставало мне убедительных доказательств, я действовал зверскою рожей, огромною своею фигурой, которая производила ужасное действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин. Когда доходило до шаха известие, что я человек-зверь неприступный, то при первом свидании с ним я отравлял его лестью, так что уже не смели ему говорить против меня, и он готов был обвинять того, кто мне угодить не может.

Не говори, брат Арсений, не раз случалось, что я, выхваляя редкие и высокие души его качества и уверяя, сколько я ему предан и тронут его совершенствами, призывал слезу на мои глаза и так и таял от умиления. На другой день только и говорено было обо мне, что не было такого человека под солнцем. После чего не смел никто говорить против меня, и я с министрами поступал самовластным образом. Чего они не смели докладывать, я сам объявлял и до того довел шаха, что он, шутя и смеясь, расспрашивал, почему я ему никакой области не отдаю. Сему поверить невозможно, чтоб о том предмете, которого исполнения ожидал он с таким нетерпением и так долго, мог он рассуждать равнодушно и даже с шуткой. Министры удивлялись сему происшествию и говорили, что я ворожея: вот могу оказать по справедливости, надул важно, но сие потому извинительно, что тут ничего не возможно сделать порядочным образом.