Евгения Шор - Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

В коммерческих магазинах, когда что-то «давали», стояли длинные очереди. Так я стояла три часа на улице в «Бакалею» у Никитских ворот за топленым маслом. Для меня было ново общение с женщинами из народа (мужчин тогда не было), я относилась к ним с уважением.

И началось хождение на каждый лемешевский спектакль, и любовь разгоралась все больше и больше. Может быть, другие поклонницы сильнее любили Лемешева и сохранили это чувство дольше, но я не думаю, что им был свойствен такой экстаз восприятия, каким природа наделила меня (может быть, в ущерб любовному чувству?). Плохо мытая, скверно одетая, в подшитых и залатанных валенках, я на галерке (билет стоил очень дешево) тоже кричала и хлопала и тоже применяла к кумиру слово «душка» — не могу сказать теперь, какой я вкладывала в него смысл, нечто всеобъемлющее и исчерпывающее — и тоже употребляла жаргонные слова («сырить» [171] То есть следовать за кумиром. ), хотя испытывала к ним некоторую неприязнь. Музыка и раньше постоянно повторялась в моей голове, советские песни и то, более высокое, что я играла на рояле. Теперь это была оперная музыка и романсы, которые я часто слышала в театре и на концертах, все это повторялось по радио: во время войны радио без конца передавало «концерты мастеров искусств», ими заполнялось время между военными сводками и воздушными тревогами.

Для меня осень и зима 41/42-го года — не только страх смерти от бомбы, не только обучение лишениям, но особый вкус музыки и пения. «Севильский цирюльник» [172] «Севильский цирюльник» (1816) — опера Дж. Россини. с его странной увертюрой, ария Йонтека из «Гальки» Монюшко (в тройном исполнении: Козловский, Лемешев, Собинов — я потом читала у Г. Нейгауза [173] Нейгауз Генрих Густавович (1888–1964) — пианист, педагог, народный артист РСФСР (1956). Речь идет о его книге «Об искусстве фортепианной игры» (М., 1967). , что ему зал консерватории казался освещенным иначе, когда в нем играли Рихтер и Гилельс [174] Рихтер Святослав Теофилович (1915–1997) — пианист, народный артист СССР (1961), ученик Г. Г. Нейгауза; Гилелъс Эмиль Григорьевич (1916–1985) — пианист, народный артист СССР (1954). ), «Травиата», «Риголетто» [175] «Травиата» (1853) и «Риголетто» (1851) — оперы Д. Верди. , «Онегин», романс «Средь шумного бала» [176] Слова А. К. Толстого, музыка П. И. Чайковского. — музыка вводила меня в особое состояние и вызывала особое наслаждение этим состоянием. Такого сочетания нематериальных ароматов никогда уже больше не было, это повторялось потом, но уже воспоминанием, как железнодорожный откос на Пионерской, только уже не было чистого, полного счастья жизни, это счастье было за реальным, оно проходило через реальность, не останавливаясь в ней, оно не уничтожало, но заставляло забывать муки жизни. Я искала блаженства и полноты: сразу солнце и луна. Однако все шло мимо реальной жизни.

Я ходила не только на Лемешева, но и на других певцов, для сравнения и просто так. Все девчонки-поклонницы хотели быть как можно ближе к сцене, чтобы увидеть кумира лучше, и из дешевых мест их любимыми были литерные ложи и верхние боковые балконы, с которых видна только передняя половина сцены, а у людей на сцене — головы сверху. А мне больше нравилось видеть всю сцену целиком, и я предпочитала места в середине — верхние ряды последнего яруса, дальше от сцены, но я смотрела (в бинокль) не только на кумира, но весь спектакль, кумира в спектакле и с «Онегина» уходила не сразу после дуэли, а после второго бала, и то потому, что не любила последнюю картину.

Что меня удивляло, так это моя приспособляемость к ухудшению материальной стороны жизни — правда, я принимала все беды как нужную вещь для моей жизни, во-первых, чтобы разделять общие страдания, не иметь преимущества, во-вторых, чтобы узнать жизнь во всех ее проявлениях, что, по моему мнению, было необходимо именно мне. Прежде всего ухудшилась еда. Оказалось, что хлеб можно есть и с топленым маслом, очень вкусно, но топленое масло тоже кончилось, настал день, когда утром хлеб был без масла, я не представляла, как можно утром есть пустой хлеб, а ела его, и хоть бы что. Я помню последнюю (до 45-го года) манную кашу на молоке, ее удивительно прекрасный вкус, которым я наслаждалась с каждой ложкой, попадавшей в рот. Тут началась уже обменная торговля, в которой выигрывал тот, у кого были съедобные вещи, и проигрывал тот, кто обменивал несъедобное на съедобное. Мы проигрывали вдвойне и втройне, потому что не умели скрыть, как нам нужно съедобное. Мария Федоровна была деятельна. Она стала ходить к Левковским и обменивать мои игрушки и всякую мелочь на хлеб. Мне было стыдно нашего унижения (Мария Федоровна навязывала им эти вещи), но я ела этот хлеб. Мария Федоровна не умела рассчитывать, а старость начала разрушать ее ум (чего я не понимала), и она, видно, тоже не представляла себе, как можно жить без сливочного масла, и сменяла три золотых кольца — последние, ее или наши, не знаю — соответственно на 500, 400 и 300 граммов сливочного масла. Масла давали все меньше не потому, что каждое кольцо было хуже предыдущего, а потому, что съедобное дорожало с каждым днем. Кольца были обменяны у молодой продавщицы в Охотном ряду через посредство Люки. Эта продавщица бывала вместе с Люкой на концертах оперной музыки. Она сказала мне, что любит пение, а от музыки без пения скучает. У меня было наоборот.

Пока были открыты столовые, мы с Люкой (инициатива была, конечно, ее и ее матери) раза два покупали там кашу (больше ничего там не было), перекладывали в бидоны и приносили домой. В большой столовой позади гостиницы «Москва» Люка купила десять порций перловой каши — я не осмеливалась покупать так много, боясь осуждения окружающих, — и пока мы носили тарелки от окошка раздачи к столику, одна тарелка исчезла.

Около нас еще продавалась в маленьком магазинчике газированная вода с сиропом. Мы с Марией Федоровной раньше другого стали ощущать голод по сладкому. Я пошла купить десять стаканов этой воды. Продавщица вылила стакан воды мне в бидон и сказала: «один», я повторила: «один», потом она сказала: «два», и я тоже. Потом она замолчала, и я считала про себя. Она налила девять стаканов и сказала: «Все». Я попробовала возразить, но тщетно, и поняла, что надо было считать вслух. Мне стало противно, но и досадно, что я дала себя обмануть.

Я сначала честно говорила Марии Федоровне, что иду смотреть, и она давала мне деньги на билеты. Мы покупали билеты в предварительной продаже, с некоторой толкотней, но инвалиды еще не вернулись с войны и эта толкотня была мне по силам. Мария Федоровна стала выражать недовольство тем, что я все хожу на одно и то же, и я соврала, сказала, что ходила смотреть «Лес» в Малом театре. Я предварительно прочла «Лес», но все равно боялась разоблачения, однако Мария Федоровна (я ответила на все ее вопросы) не догадалась, что я ее обманула.