Евгения Шор - Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Ирочкина мама Варвара Сергеевна сказала мне, что немцы совсем не страшны, что куда-то они уже пришли и ничего плохого не сделали, а были очень вежливы и доброжелательны. У Варвары Сергеевны муж был русский немец, она тоже не понимала, что для меня это была бы смерть. В один из дней паники к нам пришла Люка — становилось понятно, что она любит сообщать важные новости — и сказала, что живущие наверху, в квартире над нами, родители Сусанны говорят, что сегодня в два часа дня немцы вступают в Москву. Я отчасти в шутку — но все равно большая дура! — стала говорить, что мы (кто «мы»?) будем сражаться у Никитских ворот, и было мне очень интересно и только в самой малой степени жутковато. Я ходила по улицам, вроде бы чтобы достать что-то из еды. Стоял осенний туман, и я часто слышала, как где-то высыпают картошку, и удивлялась немного, откуда она взялась, а позднее сообразила, что это стреляли из зенитных пулеметов.

Последнее, что мы сумели купить в магазине без карточек за время паники, было козинаки из миндаля. Мы стали его есть, но миндаль оказался горьким. Мы все-таки ели, и нам стало плохо: охватила слабость, потемнело в глазах, мы слегли, и нас рвало.

Коммерческие магазины закрылись, а по карточкам не давали почти ничего, кроме хлеба, соли, спичек и мыла. Хлеб давали каждый день, но норма была сокращена: по рабочей карточке вместо 800 давали 600 грамм (из них 200 грамм белого), по служащей вместо 600–500 грамм (100 грамм белого), а по иждивенческой (Марии Федоровны и Натальи Евтихиевны) всего 400 грамм (100 грамм белого), причем к черному хлебу примешивали картошку, она иногда попадалась небольшими кусками. Поскольку я получала персональную пенсию, в домоуправлении мне выдавали карточку служащего.

Нам приходилось в добавление к хлебу покупать что-нибудь на рынке. Там количество привозимых продуктов уменьшалось с каждым днем, а цены росли с такой быстротой и достигали таких величин, которые мне казались невозможными (для людей старшего поколения, знавших «миллионы» времен разрухи, эти цены не должны были быть такими удивительными). Как только началась война, дядя Ма проделал финансовую операцию, оказавшуюся в высшей степени разумной и, может быть, спасительной для меня: он разложил все деньги, предназначавшиеся мне, на пять сберкнижек. Он сделал это вовремя: с одной книжки стали выдавать только 200 рублей в месяц. Опека разрешала теперь снимать 1000 рублей из-за высоких цен. Наталья Евтихиевна ходила на Арбатский рынок. Она с содроганием (ее на самом деле передергивало всю, когда она говорила о чем-нибудь трагическом или отвратительном) рассказывала, как там не было ни одного торговца с товаром и стояло много людей в ожидании. Когда появлялся продавец, все, давя друг друга, бросались к нему и за полчаса все раскупали и не всем хватало. Сначала Наталья Евтихиевна покупала мясо, из которого варился суп. Мясо становилось все хуже и хуже, и однажды в моей тарелке оказался зуб — коровий, и это было отвратительно, но суп я ела. Потом была конина — лошадиное мясо, пахнувшее потом, и Наталья Евтихиевна сказала: «Это мясо издохшей лошади». Мясо мы уже не могли покупать, покупали картошку. До войны иногда попадалась сладковатая картошка, Мария Федоровна говорила: «мороженая», а мне нравился этот вкус. Теперь тоже была мороженая картошка, но она не имела ничего общего с той, и есть ее было трудно. А потом и картошку перестали покупать, наверно, и она стала слишком дорога для нас. Вся эта эволюция заняла время от середины октября до середины (примерно) ноября. Хлеб на рынке продавался незаконно с рук, белый стоил много больше 100 рублей за 1 кг, черный — 90, картошка тоже — 90 — это были самые высокие цены за всю войну (в Москве). Наталья Евтихиевна покупала стакан редко пшеничных, чаще ржаных зерен (40–60 рублей стакан), из них варилась каша. Зерна разваривались плохо, оставались жесткими, так и проглатывались и плохо усваивались организмом, что увеличивало голод, вдобавок к тому, что каши получалось мало. Редко удавалось сменять что-либо на еду в ту зиму 41/42-го года. Какая-то тетка из соседнего дома принесла раза два (в обмен, разумеется) немного ворованной каши. «Как она ее выносит из столовой?» — спросила я. «Как, как, — ответила Наталья Евтихиевна, — в штанах, конечно». Мы были «прикреплены» (то есть могли покупать по карточкам только там) к обыкновенным магазинам, а у многих работающих были магазины от их учреждений, где временами давали кое-что по талонам, на которые нам ничего не давали, и продукты были полноценнее: по талону на сахар давали конфеты, иногда даже шоколадные, сахар, по талону на мясо — колбасу, мясные консервы.

Оставшись без любви ко мне, усомнилась ли я в существовании любви вообще? Мне хотелось верить в любовь, в существование страстной, но чистой и верной, без измен и без пошлости в ухаживании, не платонической, но и не похотливой любви, и мне хотелось подтверждения моей веры. Подтвердить веру и изгнать сомнения. Я искала правду, страстно желая, чтобы правда не опровергла мою гипотезу о существовании такой любви.

Я влюбилась в Лемешева, была в восхищении от его голоса, пения, игры и от него самого. Если то, что я пишу, кажется ироничным, это неверно. Мое восхищение, мой восторг были искренними, Лемешев все время присутствовал в моем сознании. Если верить Авиценне, это любовь: «…навязчивое помышление… возникающее от постоянного осмысливания и переосмысливания наружности и нравов некоего лица…» Но это любовь издали. Как к ней относиться? Презирать ли, как это делает большинство людей, — они как будто правы, ведь ничто не может заменить присутствие рядом, общение, не говоря о физической близости. Но человек, с которым мы общаемся, пусть он даже влюблен в нас, может вызывать в нас очень бледное чувство или не вызывать никакого. Общее мнение право в том, что здесь искажение нормальной реакции: ближние, доступные не пробуждают никаких чувств, а дальние, недоступные их вызывают. (В далекую любовь не входит сопротивление, которое человек, даже любящий, оказывает любви другого, просто своим существованием.) И «безмолвная, безнадежная» любовь — ведь тоже предмет насмешек, и не без оснований — смешон тот, у кого не получилось. Впрочем, любовь издали, предпочтение далекого образа бывает возрастным явлением, но может задержаться: иначе мог ли бы Сервантес вообразить любовь Дон Кихота и это раздвоение, расщепление на реальный объект и объект воображаемый?

То, что я испытывала к Лемешеву, было сильнее того чувства, которое я испытывала к мальчикам в школе. Разницы почти не было для меня, разве только то, что я скрывала свою влюбленность в мальчиков, а эту любовь скрывать было невозможно, никто бы не поверил в отсутствие ее, все девчонки, ходившие на каждый спектакль Лемешева, были влюблены в него. Особенность любви к недоступному кумиру — ее коллективность.