Евгения Шор - Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Мы ходили к Можайскому шоссе, которое шло параллельно железной дороге примерно в километре от нее на нашей стороне, чтобы собирать рыжики и маслята, — вдоль шоссе были посажены елки. Машин в те годы было мало, легковая машина или грузовик проезжали, наверно, раз в десять минут. Смелая Мария Федоровна боялась машин. Когда издали появлялась машина, Марии Федоровне казалось, что машина стоит на месте, и пугало ее быстрое приближение. В те годы деревенские бабы, спасаясь от машин, не отходили на обочину, а совсем как куры, бежали, кудахча, прямо перед машиной по дороге. Мария Федоровна избрала противоположную тактику: она шла навстречу машине, полагая, что шофер свернет и не задавит ее. А мне нравились все дороги, и железная, и шоссе, и проселочные, и тропинки. Так бы шла и шла, а по железной ехала бы на маленькой дрезине (сиденье и колеса) — она катится ровно, без толчков, кругом воздух, а дорога идет сквозь леса и луга.

Мальчики ходили с нами на шоссе, чтобы восхищаться машинами, особенно заграничными. Они называли вслух марки, а когда грузовики издавали звук, похожий на пушечный выстрел (от грязного бензина), кричали в банальном мальчишеском восторге: «Свечу дал! Свечу дал!»

В той же стороне, что и шоссе, находилась деревня с белой церковью среди полей — классический русский сельский пейзаж. Церковь была открыта, и Мария Федоровна время от времени ходила туда молиться, без меня, конечно (когда она уходила надолго, от меня как бы отрезали часть и полнота жизни возвращалась только с ее возвращением; наверно, так чувствует себя собака, когда хозяина нет дома). Я с Марией Федоровной тоже туда ходила, особенно к вечеру, когда тянет на открытое место и солнце меньше печет. Около полей в траве росли розовые шампиньоны и сладчайшая полевая клубника — и того и другого очень мало, и было болотце с белыми и желтыми кувшинками — ненюфарами. Леня часто ходил с нами, и Мария Федоровна посылала его в болотце срывать кувшинки. Дома стебли коротко обрезали и пускали их плавать в глубокой тарелке.

Я, наверно, была влюблена в Леню, хотя в то время не представляла себе это слово приложимым ко мне и вообще ни о чем таком не думала. Да и влюбленность эта отличалась от последующих: мне как будто ничего от него не было нужно, даже присутствия, но тем не менее то, что он не выделял меня среди прочих, как я его, нанесло мне неощутимый тогда удар. Юра был недурен собой, умнее, был больше личностью в свои девять лет и больше заслуживал любви, но что поделаешь? «Турецкие глаза, красивейшие в мире, встречаем у кого? обычно у рабов», — сказал Омар Хайям.

Девочка Ада, которая жила на соседнем участке со злым доберманом, как-то пришла к нам. Мы сидели на лавочке, разговаривали, и она сказала, что поступит в балетную школу и будет балериной. Не знаю, были ли у нее для того данные, были ли таковы намерения ее родителей или она просто хвасталась, как хвастаются дети. Она загорела, а на коже у нее были светлые розовые пятна от комариных укусов. Руки и ноги у нее были округлые — она носила платьица намного выше колен, а коленки почти совсем не выступали. Она была черненькая, с темными глазами и темными прямыми волосами, не остриженными на лето под машинку, как стригли Таню, Золю и меня из гигиенических соображений (и мы похвалялись друг перед другом, кого короче остригли).

Она говорила и хвасталась, и мальчики явно презирали ее, потому что она была еще младше, чем я, но что-то в ней задирало их. Они дразнили ее, но это было почему-то лестно для нее, и я это понимала. У нее не было никаких оправданий, чтобы быть лучше меня, но я была беспомощна перед ней. Она мне мешала, и мне захотелось сделать ей больно, ударить ее, укусить, прогнать палкой. Если бы мне было три года, я бы так и сделала, но мне было семь лет, и я постаралась скрыть свое злобное страдание.

О, ревность — древнее чувство. В зоопарке я стояла однажды у клеток с хищными зверями — там были медведи, простые и гималайские, пантеры и пумы. Служительница — старушонка в шляпке, в черной поношенной одежде — бравировала перед посетителями своим бесстрашием и близостью с опасными животными. У нее были особенно близкие отношения с темной пумой и гималайским медведем, клетки которых были отделены друг от друга несколькими клетками с другими животными. Старушка подходила поочередно к пуме и к медведю, говорила с ними ласково и гладила их, просовывая руку сквозь прутья клетки. Когда она ласкала пуму, медведь прилипал к решетке клетки и тревожно смотрел, куда она ушла, а когда она уходила к медведю, гибкая пума бросалась на прутья клетки, била хвостом и тоже пыталась увидеть, где старушка.

Таня Хелиус принимала участие не во всех наших играх. Она была старше меня на пять лет и старше мальчиков на два года и не снисходила до игры с нами в прятки. Таня не проводила все лето на даче, а ездила с родителями на юг. Она любила сидеть в своем гамаке на нашей стороне участка, около забора, а мы были рядом. По возрасту она относилась к высшей категории (в лапте она всегда бывала «маткой»), и ее преимущество меня не задевало. Но один раз, сидя в гамаке, она сказала: «Я буду царица, а вы мои рабы». Я возмутилась и сказала, что не буду. Но Юра согласился, и сразу, и не только с покорностью — с удовольствием, с каким-то удовлетворением. Я на это не обратила внимания, но во время войны (мне было семнадцать лет) мать Тани неожиданно нанесла мне визит в Москве. Я не пустила ее в мою комнату под предлогом ремонтных работ — на самом же деле у меня были постыдный разгром, грязь и пыль, и мне стыдно было пускать к себе чужих людей — и мы разговаривали в полутемной передней (лампочки не было из-за военных ограничений). Я ее спросила про Таню и Юру, и она ответила, что Юра учится в каком-то техническом институте и что он, как и раньше, по-прежнему любит Таню, а Таня вышла замуж. Она сказала, что Юра «однолюб». Значит, вот почему он был готов стать Таниным рабом и вот почему у него в глазах было страдание.

Мое перевоплощение в мальчика было несовершенным: если при первом взгляде, да и то не всегда, меня принимали за мальчика, то через несколько минут уже узнавали во мне девочку. Раз мы ехали с Натальей Евтихиевной в трамвае вдоль Тверского бульвара, и одна женщина, интеллигентного, но чуждого мне артистически-актерского склада, спросила Наталью Евтихиевну: «Это мальчик или девочка?» Наталья Евтихиевна ответила: «Девочка…»

Наталья Евтихиевна сменила Марью Евгеньевну. Мария Федоровна уже больше не возлагала надежд на «бывших», и Наталья Евтихиевна пришла к нам по рекомендации. Я еще не видела новую домработницу, когда Мария Федоровна позвала меня в коридор. Позвала, чтобы показать мне среди вещей, принесенных Натальей Евтихиевной и лежавших на нашей корзине с грязным бельем, ватное стеганое одеяло. Одеяло казалось Марии Федоровне достаточно необыкновенным, чтобы обратить на него мое внимание. Мария Федоровна назвала его «лоскутным», но лоскуты были большие, к основному синему цвету добавлялось несколько пестрых кусков. Одеяло меня ничем не удивило, но мне нравилось чувствовать себя вроде бы заговорщицей вместе с Марией Федоровной, объединившись с ней для тайного рассматривания одеяла новой домработницы в отсутствие последней.