Евгения Шор - Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Правда, два раза (и оба на Пионерской) я сама мучила. Один раз это было настоящее мучительство, хотя мои жертвы не проявляли, по видимости, признаков страдания. Я протыкала короткими соломинками муравьев (научили ли меня этому мальчики или я сама это придумала?) и смотрела, как они продолжали ползать как ни в чем не бывало. Я испытывала волнение, граничащее с отвращением. Я возвращалась к этому занятию до тех пор, пока Мария Федоровна не увидела и не возмутилась: как я могла это сделать? Мария Федоровна никогда бы не сделала ничего подобного, но она отрывала ножку у большого комара, если он залетал в комнату и застревал на стекле окна, ножка сокращалась, а Мария Федоровна приговаривала: «Коси, коса, пока роса, роса долой, и мы домой», а я вслед за ней не видела никакого зла в этой наивно-садистской забаве деревенских детей.

Научившись кувыркаться, я решила тем же способом научить кувыркаться кота Кестлеров. Я проделывала над ним эту операцию, хотя ему совсем не нравилось стукаться затылком о землю, и в итоге он ничему не выучился. Я при этом произносила «кувыркколлегия» — от кого я слышала это слово, Мария Евгеньевна ли его произносила или мама?

В «Хижине дяди Тома» были также молодые и прекрасные мулат и мулатка, раб и рабыня, полюбившие друг друга и сумевшие бежать на свободу в северные штаты. Их красота стала предметом моего поклонения, и я не могла даже представить себе, что белокурые и голубоглазые могут быть красивы.

Через год или два мы с мамой пошли в кино. Все сходили с ума от цветных мультипликационных диснеевских фильмов «Три поросенка» и «Микки Маус — дирижер». Я старалась, подчиняясь общим вкусам, полюбить то, что все хвалят, и скрывала от себя, что фильмы Диснея меня разочаровали. Они не давали пищи моему воображению. «Поросят» еще спасала веселенькая музыка, а Микки Маус возмутил меня нарушениями здравого смысла, например, перелетами по воздуху. Но вместе с ними был показан первый короткометражный цветной фильм «Кукарача» [29] Короткометражный фильм «Кукарачча» (1934) американского режиссера Л. Корригана был впервые напечатан в три цвета, ранее в кино использовалась только двухцветная и одноцветная печать. . Я ничего не поняла в сюжете (история ревности), но действующие лица были мои смуглые красавцы и красавицы из «Хижины дяди Тома», я их видела собственными глазами. Я пыталась передать свое восхищение красотой действующих лиц фильма маме, но она сказала, что они смуглые, потому что креолы, мама не понимала или, может быть, не хотела меня понять.

Из книг ли, из плакатов на улицах или из каких-то разговоров (только не Марии Федоровны, конечно) еще до школы я пропиталась современной идеологией: идея всеобщего равенства (как говорят, симптом будущего парии) и всеобщего же счастья не могла не захватить меня, и я начала спорить с Марией Федоровной, которая проявляла враждебность к новому, советскому, социалистическому и утверждала, что люди не могут быть равны. Она без каких-либо сомнений восхищалась тем, что было до революции, и мне не хотелось даже прислушиваться к ее аргументам.

В ее воспитании строгость сочеталась с баловством, с исполнением моих желаний. Я не боялась Марии Федоровны, я боялась уменьшить ее любовь.

Мария Федоровна не всегда понимала меня, но я-то этого еще не могла понять. Мария Федоровна удивлялась и досадовала, когда посылала меня подойти к памятнику Пушкина и посмотреть время на часах на другой стороне улицы, и я не видела, а она говорила: «Я же вижу отсюда».

Заботясь о моей безопасности и здоровье, Мария Федоровна запрещала мне многое. Мне приходилось стричь ножницами, которые были настолько тупые, что мяли, а не стригли. Мне запрещалось делать куличики из мокрого песка, а сухой рассыпался.

Мария Федоровна не заботилась о том, чтобы одежда была красива, для нее было важно, чтобы было просторно и по возможности по старинке. Однако мне сшили розовый летний халатик, совсем не широкий, и мне было приятно надевать его, хотя он никак не соответствовал ни вкусам Марии Федоровны, ни моим героическим принципам.

Тем временем Владимира Михайловича, отца Тани, посадили в тюрьму. Взрослые говорили, что он любил рассказывать анекдоты. Таня еще больше времени проводила у нас: мама и Мария Федоровна считали, что надо облегчить жизнь Таниной тете Саше, у которой много хлопот. Таня обедала у нас, потому что у них было плохо с деньгами. После одного из обедов мне дали шоколадную конфету, а Тане постный (фруктовый) сахар, и мне это было не по душе.

Мы сидели за столом в столовой и играли в карты, в фантики из конфетных оберток, в бирюльки, в купленные в магазинах детские игры, шили, вязали, читали, писали, делали арифметику, учили наизусть стихи. Мария Федоровна заставила нас выучить свое любимое стихотворение Гейне «Мой мальчик, и мы были дети…». Она повторяла, выразительно качая головой: «То время прошло безвозвратно, тот ящик сломали давно». Она дала Тане учить длинное стихотворение из старой хрестоматии, состоявшее из монологов цветов — розы, лилии и других. Она сказала Тане: «Когда ты его все выучишь, папа вернется домой». Так и вышло, как это ни странно, Владимир Михайлович просидел в тюрьме всего несколько месяцев.

Я заметила, что все девочки и мальчики, которых я знала, не расстраивались, когда их обижали, а нападали в ответ. Во мне было слишком много чего-то иного, чем у других детей, но иногда, увлекаясь игрой, я не чувствовала, что отличаюсь от них.

Мне было хорошо дома, но во мне уже жил страх, что счастье скоро кончится: приближалась школа. Страх забивал любопытство. Читая об издевательствах над новичками в учебных заведениях, я отождествляла себя с жертвами. Мне не хотелось расти (что я скрывала от других детей). Маме и Марии Федоровне тоже хотелось, чтобы я перестала расти. В одной из детских хрестоматий были стихи, которые нам всем нравились и которые мама любила повторять, лаская меня (хрестоматия была аппетитная: сшивавшие ее нитки разорвались, листы вылезли, и бумага была желтоватая и приятно хрустела, особенно когда Мария Федоровна перегибала книгу в обратную сторону):

Но я была на удивление оптимистична. Откуда брался мой оптимизм?

В последний год перед школой время потекло быстро, оно больше не останавливалось, разве совсем ненадолго.

Меня стали одевать в платье, и я легко распрощалась с костюмом мальчика. Грустнее было расстаться с именем Беба, которым меня называли до сих пор (бабушка говорила «бэби», нянька переделала в Бебу), мне это казалось отказом от меня самой, от меня, какой меня любили дома. Но и к настоящему имени я постепенно привыкла.