Евгения Шор - Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Мама, как раз была на даче, и я, гордясь происшедшим, радостно и с торжеством закричала: «Мама, я тонула!» Я никак не могла ожидать, что мама изменится в лице, что ей станет почти дурно; я думала, что ей будет так же весело, как мне (я старалась не замечать внутренней дрожи и страха пережитого приключения). Она спросила: «И Мария Федоровна тебя спасала?» Мария Федоровна ответила, что приготовилась меня спасать, но это не понадобилось. А я почувствовала, что причинила маме страдание, как на Пионерской, когда она увидала меня высоко на дереве, — видно, между мной и мамой существовала особая, органическая связь.

Мама часто приезжала в Крылатское, потому что оно было близко от Москвы. Приезжала она на такси, а обратно ехала на автобусе. Так как на остановке у поворота на Крылатское влезть в автобус было невозможно (часто он даже не останавливался), мы ходили провожать маму в Кунцево, где была конечная остановка другого автобуса. Мы шли туда берегом реки через Кунцевский парк, который кончался недалеко от Крылатского. Парк не мог заменить лес, хотя состоял из больших деревьев. На земле росло мало травы, и местами она была голая, коричневого цвета, и от нее плохо пахло. В выходные дни в парке было много гуляющих, а по берегу еще больше купающихся.

Так как плавать по-настоящему я пока не научилась, я стала купаться с привязанными к полотенцу двумя мячами, чтобы высвобождались руки. Так я купалась всего несколько дней (в душе я страдала — никто не купался с такими громоздкими приспособлениями, опять я была не как все — и все-таки я делала по-своему). Тут как раз мы пошли провожать маму, было очень жарко, и на обратном пути Мария Федоровна разрешила мне выкупаться прямо в парке. Вода была такая теплая, что совсем не холодила, по реке носился туда-сюда глиссер, маленький, но волны от него шли к берегам большие, больше чем от пароходов. Волны набегали на берег, и я с волной бросалась к берегу, подпрыгивая, и вдруг почувствовала, что вода меня держит, что мои ноги всплывают, не тянутся ко дну. Я несколько раз попробовала, проверила, не ошиблась ли, но это уменье не уходило, и мне стало весело. Я закричала Марии Федоровне: «Я плыву, плыву!» Этим летом, однако, я боялась заплывать туда, где не было дна, я была осторожна, знала, что быстро устаю, и плавала вдоль берега, но мне хотелось переплыть реку.

Иногда мы катались на пароходике. Временами на берегу был виден стоявший в одиночестве голый мужчина, который держал руки внизу живота. Мария Федоровна негодовала, если замечала, что я смотрю в ту сторону, но я ничего не могла рассмотреть своими глазами.

Лето было жаркое, и нас замучили мухи. Липкая бумага и ядовитая вода-мухомор не спасали от них. По утрам особенно они не давали спать. Они просыпались с зарей и садились нам на кожу, прикосновение их лапок страшно раздражало. Окна завесили марлей, от мух избавились, но в избе стало невыносимо жарко и душно. У меня в середине лета стала чесаться голова, и Мария Федоровна покрикивала на меня: «Что у тебя руки все время в голове?» У самой Марии Федоровны начали чесаться кончики ушей. Она считала, что это нервное, и ездила в Москву, в поликлинику, где ей прописали какую-то жидкость для смазывания. Дождя все не было, деревенская улица была в пыли, пыль лежала и на листьях деревьев. У меня с утра разболелась голова и не проходила и днем. Мария Федоровна дала мне половину таблетки от головной боли, и я легла на кровать. Я никогда еще не испытывала действие болеутоляющего средства: боль уменьшилась, стала тише, тише, мне стало хорошо, и я заснула, что тоже было редкостью, днем я спала только при высокой температуре. Я проснулась — гремел гром. Полил ливень… Я чувствовала радость и облегчение от того, что голова совсем не болит и что идет дождь. Мария Федоровна тоже повеселела. Она села ко мне на постель, спросила, как голова, нагнулась ко мне, гладя голову, и вдруг воскликнула: «Боже мой, Женя, да у тебя вши!» Она стала перебирать мои волосы, «искаться», по-народному, и это было приятное ощущение. Так получил объяснение мой зуд, но и «нервный» зуд Марии Федоровны объяснялся тем же, и она посмеялась над врачами. Было тепло и хорошо после дождя и грозы. Мария Федоровна неожиданно разрешила мне бегать босиком по лужам — я с прошлого лета просила ее разрешить мне ходить босой, как деревенские дети, но Мария Федоровна, презиравшая даже «советские» тапочки и заставлявшая меня надевать чулки, когда мы ездили в поезде, чтобы я «не ерзала голыми ляжками по грязным скамьям» (теперь-то я ее понимаю, а тогда чувствовала себя ущемленной), разрешала мне снимать обувь только на берегу реки. С этого дня я получила право ходить босиком на даче.

Меня отвели в местную парикмахерскую и остригли «под мальчика» волосы, которые я зимой начала отращивать, а дома сразу вымыли голову керосином. Мария Федоровна вычесывала свои и мои волосы частыми гребнями; новым, купленным в магазине, и старым, костяным, от которого не ускользала самая мелкая дичь. И я заметила (чего до того вроде бы и не видела, а если видела, не понимала) темное кольцо вокруг макушек светловолосых головенок деревенских детей — это были вши. Вши заводились у меня и следующим летом, и позже зимой в городе, но больше меня не стригли, а только вычесывали.

Осенью школа № 10 имени Фритьофа Нансена уже не существовала. Вместо нее создали две школы, № 110 и № 100, и Фритьоф Нансен выпал из нашей жизни. Первая занимала здание в Мерзляковском переулке со знаменитым Иваном Кузьмичом, а вторая находилась в здании на углу Столового и Ножевого переулков, а директором в ней стал Иван Фомич. Иван Фомич был довольно полный мужчина и довольно лысый, с лицом яйцеобразной формы, с крошечными, прилипавшими к губе усиками под носом и в блестевших очках, за которыми были красивые и холодные глаза. Я оказалась в 100-й школе, а дети знаменитостей — в 110-й. Мария Федоровна настаивала, чтобы мама что-то сделала, но мама ответила: «Они меня не сочли…» — и на том дело кончилось.

В новый класс со мной перешло только несколько человек. Дети тут были не такие бедные, грязные и не такие простые, как в старом классе, — будто состав класса изменился вместе с городом, который тоже стал богаче и в магазинах которого появилось много разной, мною раньше не виданной еды. Мы тоже стали жить и есть лучше и снимать дачи просторнее и дороже, приобрели единственную (при жизни мамы) крупную вещь — рояль (рояль стоил в два с половиной раза дешевле пианино). Мы с Марией Федоровной ездили смотреть его. Рояль продавался за ненадобностью. На крышке у него отпечатались круглые следы. «Наверно, кастрюли горячие ставили», — сказала Мария Федоровна. Рояль перевозили на подводе, без меня. Мария Федоровна восседала на крышке рояля (ножки были отвинчены), и когда подвода проезжала мимо церкви Большого Вознесения у Никитских ворот, какие-то ребята из нашей школы ее увидели и закричали: «Баушка! Баушка едет!» Мария Федоровна, смеясь, радовалась своей популярности.